Сколько же лет прошло с тех пор? Почти семнадцать, но мне кажется, что я бы узнал их обоих. Сейчас бы узнал. И того, что нас вывез, и этого. Интересно, живы ли они? Он говорил, что работает машинистом. А когда наш эшелон пришел в Рязань, Катя решила ехать к тете Марфе в деревню. Он обещал довезти нас до Михайлова. Приходил к нам два раза. Первый раз он пересадил нас в другой вагон, а второй раз приходил за деньгами. Сказал, что прицепит этот вагон часа через два. На вид он был добрый, хотя Катя и сказала, что он «содрал с нас». У него были усы и начинала расти седая борода. Грязный весь, в мазуте. Глаза у него были черные. Но он так и не пришел. Он нас обманул. И не только нас. В теплушку этот машинист насажал много народу и со всех взял деньги. Мы ждали его два дня, но он так и не появился. Эшелон наш уже ушел, и есть опять было нечего.

Разные бывают люди на свете... Но этот не был машинистом, он не был рабочим человеком...

...Однако уже без десяти восемь. Встанет, куда денется... Для него пропустить одно наблюдение все равно что под трамвай попасть. Вчера ночью снежок был. Все у него расписано. Нет чтобы посидеть, поиграть в карты или домино, как все люди, зубрит все английские слова, бубнит без конца, словно дятел. Играет только в шахматы, потому что эта игра развивает мышление. А в карты и в домино играть не умеет, презирает — «бесполезное времяпровождение». Все только для пользы. Такой последнюю рубашку не пропьет и с себя не снимет, чтобы другому отдать. «Честный и порядочный человек», а товарища продать — раз плюнуть. «Сегодня же сообщу Покровскому». Я тебе сообщу! Задавил бы сразу, как гада ползучего. В нем, плюгавом, душа-то еле держится, кулаком бы его пришиб. Еще за топор хватается. Психоват малый. Если бы он меня ударил топором, я бы его тут же прикончил. Вскочил, одевается. Забрал ленты, схватил дождемерное ведро, побежал. Давай, давай! Смотри не опоздай на две секунды, а то небеса разверзнутся. Вернулся, берет ведра, идет за водой. Вот так-то, я тебе не мамочка. Кобели обнаглели, лезут в комнату. Приучил он их, чуть не в постель к себе кладет. А собака должна знать свое место, иначе это не собака. Взял валенок и кинул Аю в морду.

Да, вода у нас далеко. И снега много. Но ничего, добреду потихоньку.

Тишина звенит в ушах. Попискивание синиц-московок и самых крохотных наших птичек — желтоголовых корольков только подчеркивает тишину. Отдаленный шум реки не в счет: за многие месяцы так привыкаешь к нему, что уже и не замечаешь. Ветра почти нет, и лес молчит. От самого легкого дуновения ветра с густых лап тянь-шаньских елей начинает струиться, стекать свежий снег. Он долго висит в воздухе, и тогда кажется, что пурга завела свой хоровод вокруг одной ели. Днем ветер будет посильнее, тогда кое-где с отяжелевших ветвей начнут грузно ухать тяжелые пласты старого снега. Оголенные ветки березок одеты изморозью, словно мороз всю ночь выращивал на них белые кристаллы. Под густым прикрытием елей земля остается без снега. У корней по старой хвойной подстилке снуют две маленькие птички — расписные синички. Нарядный самец окрашен в переливающиеся синие, лиловые и фиолетовые тона. Самочка, как у большинства птиц, в более скромном оперении, серенькая. Останавливаюсь и смотрю на этих редких, живущих у нас только на Тянь-Шане, птичек, пока они не перелетают под другую ель.

...А как ведь хорошо было у нас вначале. Дружно все и очень весело. В шапки играли... Дурацкая такая игра. Сшибали друг у друга шапки с головы. Это казалось очень смешным. Утром встанем и ходим, караулим момент. Только зазевался, раз — и летит шапка на землю. Сбитую шапку забрасывали на крышу, на деревья или кидали собакам. А те рады побаловаться, схватят, унесут и треплют. Да не отнимешь никак. Потом псы стали нас караулить. Только падает шапка, они ее уже на лету подхватывают и — ходу. И не было никаких обид, только смех. Как-то дрова надо было пилить. Положили бревно на козлы, одной рукой пилим, а другой за шапки держимся. Видим, дело плохо идет, завязали свои ушанки под подбородком и только тогда смогли пилить как следует. Бывало, начнем возиться из-за шапок, и собаки с нами. Катаемся вчетвером одним клубком по снегу и смеемся, задыхаемся, орем. Весело было оттого, что больно глупая и бессмысленная была эта игра. Смешно было, что бородатые детины забавляются подобной затеей. Вряд ли еще с кем-нибудь и когда-нибудь поиграешь в шапки. Резвились и хохотали до упаду, словно дети. Шутки и розыгрыши тогда тоже были безобидными. Раз осенью прибежал запыхавшийся и говорит, что убил двух свиристелей. Птицы застряли на ветвях ели. На осеннем пролете я не добывал здесь свиристелей, это было интересно.

— Вон там, у самой макушки, не видно в ветвях, — показал он.

А ель попалась трудная, как сосна: снизу метров на 7 — 8 ни одного сучка, а потом они идут очень густо. Обхватил я дерево, еле добрался до первых сучьев. Дальше хуже — не продерешься. А он снизу: «Выше, еще выше». Долез до самой макушки, ствол уже в руку. «Не вижу, — говорю, — где?» А он кричит: «Это тебе за сковородку. Можешь теперь слезать. Мы в расчете!» Смеялись вместе. Но постепенно как-то получилось, что шутки стали переходить в издевательство. Шутили в отместку, зло, и старались не остаться в долгу. Оба понимали, что до добра это не доведет, но избавиться от этой манеры не могли. Как-то я сказал ему:

— Давай кончать с подначками. Что за интерес доводить друг друга?

Он согласился, но тут же все началось сначала. Постепенно он мне опротивел. Меня стало раздражать в нем все — его неопрятный вид, манера говорить, вкусы, взгляды. Просто передергивало меня от слова «ложить» вместо «положить», «стуло» вместо «стул», тошнило от любого его разговора, от неумытой рожи. Но приходилось сдерживаться, хоть это было и нелегко. Я помнил совет шефа.

...Шеф смотрел поверх очков на календарь и, не отводя от него взгляда, слушал, как я излагал ему свой план. Зимовка в горах, работа на метеостанции в качестве радиста-наблюдателя, круглогодичные наблюдения над птицами высокогорья.

— Времени у меня будет много, — закончил я. — Ежедневно можно добывать и обрабатывать по четыре-пять птиц, а может быть, и до десятка. За год я смогу собрать коллекцию около полутора тысяч экземпляров.

Шеф оторвал взгляд от календаря и внимательно посмотрел на меня.

— Интересно. Очень интересно. Программой наблюдений не занимались?

— Продумал ее пока в общих чертах. Большого труда стоило добиться согласия гидрометеослужбы. Если бы там не было альпинистов, вряд ли что-нибудь у меня вышло. А пока я пробивал это дело, ничем другим, честно говоря, заниматься не мог.

— Так вот, разработайте подробно программу наблюдений и, что особенно важно, методику исследования. Не спешите, покопайтесь основательно в литературе. Круглогодичные орнитологические исследования в высокогорье могут дать весьма интересный материал, и надо к ним хорошо подготовиться. Мало кто из зоологов работал стационарно на большой высоте, и мы еще недостаточно знаем о зимней жизни птиц в условиях высокогорья. Успех дела будет зависеть от правильной направленности работы, от ее методики. Приносите ваши соображения через неделю. Хватит вам недели?

Я ответил, что вполне, а он укоризненно покачал головой, откинулся на спинку жесткого кресла и задумчиво посмотрел на портрет своего учителя Житкова, висящий над письменным столом. У него была такая привычка, — когда он думает или слушает, смотреть не отрываясь на какой-нибудь предмет.

— Я думаю сейчас о другом, — проговорил шеф, не отводя взгляда от знаменитого русского зоолога. — О вашей жизни там, наверху. Мне приходилось зимовать. Правда, не в горах, а в тайге, и не вдвоем, а вшестером. Знаете, что самое необходимое для зимовки? Главное — это терпимость. Да, терпимость, не удивляйтесь. Скажите, что вы знаете о том метеорологе, с которым вам придется жить?