На следующий день отгадку подсказала миссис Азар.

– Вчера я увидела, что вам грозят неприятности. К вам направлялись четверо женщин, когда вы пытались поймать такси. Я заспешила к вам на помощь, но они уехали.

– Кто это такие? – спросила я.

– Пасдар. Женский пасдар.

Наконец-то все встало на свои места. Специальные отряды женской полиции выполняли свой долг с тем же усердием, что и мужчины: и те и другие неусыпно следили за строгим соблюдением правил женской одежды.

Двадцать пятое декабря 1984 года было самым тяжелым днем в моей жизни. Ничего особенного не происходило, но это-то и было мучительнее всего. Я не могла доставить рождественских радостей Махтаб, да, честно говоря, и не пыталась – чтобы не усугублять ее тоску по дому. В тот день всеми мыслями я была со своими близкими – с Джо, Джоном и родителями в нашем мичиганском доме. Махмуди не позволил мне позвонить им и поздравить с Рождеством. С тех пор как я в последний раз разговаривала с Хэлен – когда она предупредила меня о таинственных женщинах, – прошло несколько недель. Я ничего не знала ни о состоянии отца, ни о своих сыновьях.

В Тегеране этот день не был объявлен выходным, и Махтаб, как обычно, должна была идти в школу. Махмуди, который никак не мог излечиться от простуды, упрекнул меня в том, что я плохая жена – мол, вечно торчу в школе с Махтаб.

– Ты должна прийти домой и сварить мне куриный бульон, – сказал он.

– Одна она ни за что не останется в школе. Ты же знаешь, – ответила я. – Куриный бульон тебе может приготовить и Нассерин.

Махмуди закатил глаза. Нассерин никудышная кулинарка.

Хоть бы он отравился насмерть этим бульоном Нассерин, подумала я. Или отправился на тот свет от температуры. Честно признаться, я частенько молила Бога, чтобы с Махмуди что-нибудь случилось. Пусть его разорвет на части бомбой. Пусть у него разыграется сердечный приступ. Я понимала, что думать так – грех, но ничего не могла с собой поделать.

В тот день школьные учителя, как могли, постарались поднять мне настроение.

– С Рождеством, – поздравила меня миссис Азар, протянув мне сверток.

Это были «Рубаи» Омара Хайяма – красивое иллюстрированное, сокращенное издание на английском, французском и фарси. Я ожидала, что ханум Шахин, как правоверная мусульманка, полностью проигнорирует Рождество. Однако она преподнесла мне несколько книг, где подробно разъяснялись исламские ритуалы и обряды, молитвы, праздники и так далее. Но больше всего меня заинтересовала конституция Ирана в переводе на английский язык. И в то утро, и в последующие несколько дней я тщательно ее изучала, стараясь отыскать статьи, где речь идет о правах женщин.

В одной из глав говорилось о проблемах брака. Насколько я поняла, в случае конфликта с мужем иранка может обратиться в такой-то отдел такого-то министерства. Как супруги, так и другие члены семьи должны подвергнуться допросу. После чего оба обязаны подчиниться решению судьи – разумеется, мужчины-иранца. Такой способ действий был для меня неприемлем.

В разделе о деньгах и собственности все было ясно. Мужу принадлежит все, жене – ничего. Собственность включает в себя и детей. После развода дети остаются с отцом.

Конституцией предусматривались все детали супружеской жизни, включая самые интимные. В частности, со стороны женщины считается преступным использовать противозачаточные средства вопреки желанию своего мужа. Это я уже знала. Махмуди предупредил меня, что это сурово каралось. Однако мне стало жутковато, когда я увидела это черным по белому. По-видимому, я уже нарушила многие иранские законы и наверняка нарушу еще. Мне стало не по себе при мысли о том, что без ведома Махмуди я поставила спираль, которая, оказывается, грозила мне серьезной опасностью. Неужели женщина, пользовавшаяся средствами контроля над рождаемостью, может подвергнуться судебному преследованию? Я знала ответ на этот вопрос. В этой стране мужчины могли творить и творили с женщинами все, что им вздумается.

Прочитав следующую статью, я похолодела от ужаса. В ней говорилось о том, что в случае смерти мужчины его дети не принадлежат вдове, а становятся собственностью его кровных родственников. Если Махмуди умрет, Махтаб будет принадлежать не мне. Она попадет под опеку его ближайшей живой родственницы – Амех Бозорг! Я прекратила молить Бога о смерти для Махмуди.

В иранской конституции не было и намека на некий закон, политическую или социальную программу, которые бы сулили мне хоть какую-то надежду. Эта брошюра подтверждала вывод, к которому я пришла интуитивно. Без разрешения Махмуди я не имела юридического права покинуть страну вместе с Махтаб. В результате ряда обстоятельств – в первую очередь развода или смерти Махмуди – меня могли отсюда выпустить, но тогда я навсегда теряла Махтаб.

Я готова была скорее умереть, чем допустить такое. Ведь я приехала в Иран ради того, чтобы девочка могла избежать этой чудовищной участи. Я вновь поклялась себе: мы выберемся отсюда. Вдвоем. Как-нибудь. Когда-нибудь.

С приближением Нового года у меня немного поднялось настроение. Теперь, когда я могла отлучаться из дома Маммаля, у меня появились подруги в школе. Они охотно и прилежно изучали английский язык; что касалось меня, то я осознавала: каждое усвоенное мною новое слово на фарси может пригодиться мне как в Тегеране, так и за его пределами. Я чувствовала, что в 1985 году мы с Махтаб вернемся домой, другой мысли я попросту не допускала.

Махмуди по-прежнему оставался непредсказуем – приветливость и веселость сменялись грубостью и угрозами; однако он был доволен общим укладом нашей жизни и больше не заговаривал о возвращении к Амех Бозорг. Как я и рассчитывала, он становился все ленивее. Вскоре он уже отпускал нас в школу одних и постепенно перестал утруждать себя тем, чтобы нас оттуда забирать. Покуда мы возвращались вовремя, он был спокоен. Обретенная таким образом свобода передвижения вселяла в меня большие надежды.

Ханум Шахин также обратила внимание на происшедшие перемены – теперь Махмуди появлялся в школе чрезвычайно редко. Однажды при помощи миссис Азар она довела до моего сведения следующее.

– Мы дали слово вашему мужу, что не позволим вам пользоваться телефоном и не будем выпускать из здания школы. И мы обязаны выполнять эти обещания. Но, – продолжала она, – мы не обещали ему докладывать, если вы задержитесь. Об этом мы умолчим. Не говорите нам, где вы бываете, иначе, если он спросит, нам придется рассказать. А если мы не будем знать, то и рассказывать будет нечего.

Махмуди все никак не мог оправиться от болезни и день ото дня становился ленивее и беспечнее. Он был настолько убежден в благонадежности и почтительности иранских учительниц, что ничего не подозревал.

Однажды в качестве эксперимента я пришла в школу с опозданием на несколько минут. Все обошлось; ханум Шахин выполнила обещание. А задержалась я из-за того, что позвонила в посольство Хэлен, которая еще раз подтвердила: две загадочные женщины изо всех сил стараются мне помочь. Она настаивала на разговоре с глазу на глаз, но поездка в посольство требовала времени и казалась мне слишком рискованной. Пробка на дороге могла сыграть роковую роль.

Однако потребность действовать становилась все более очевидной. Хотя бы потому, что меня настораживали игры Махтаб и Мариам. Девочкам нравилось играть в дом, рассадив кукол и расставив посуду. Они с удовольствием изображали из себя домохозяек. Вдруг Мариам восклицала на фарси: «Мужчина идет!», и девчушки торопливо укутывались в чадру.

И вот однажды утром я решилась. Мы с Махтаб вышли из дома и направились к улице Шариати, где обычно ловили оранжевое такси. Оглянувшись несколько раз, дабы удостовериться, что за нами никто не следит, я обратилась к дочери:

– Махтаб, сейчас мы поедем в посольство. Ты не должна ничего говорить папе.