Из Корана явствовало, что, несмотря на чудесное зачатие и великие пророчества, Иисус не был сыном Божиим. Я, разумеется, думала иначе, но попридержала язык.

Махмуди был в прекрасном настроении оттого, что наш дом стал центром притяжения во время праздников. Поэтому я, не спросив у него разрешения, пригласила близких друзей на Новый год. Неожиданно для меня Махмуди разозлился.

– Чтобы не было никакой выпивки! – распорядился он.

– Откуда же я ее возьму?

– Они могут принести с собой.

– Я предупрежу, чтобы не приносили. Никакого алкоголя в моем доме не будет. Это слишком рискованно.

На этот счет Махмуди успокоился, но у него возникли другие возражения.

– И чтобы не было танцев и поцелуев. Не вздумай начать со всеми целоваться и приговаривать: «С Новым годом».

– Я и не собираюсь. Просто хочу побыть вместе с друзьями.

Махмуди что-то проворчал – впрочем, он понимал, что отменять приглашение слишком поздно. Он принимал больных до самого вечера и все еще был занят, когда съехались гости: Элис и Шамси с мужьями, Зари и Фереште. Мы не садились за стол больше часа, только потягивали чай и закусывали фруктами. Раздался звонок – к телефону попросили доктора Наджафи, мужа Шамси. Его вызывали на срочную операцию, но он отказался.

– Передайте, пусть найдут кого-нибудь другого, – сказал он, не желая покидать наше общество.

Махмуди наконец вышел из своего кабинета.

– Звонили из больницы, – объявил он. – Срочный вызов. Я должен ехать.

Такое поведение Махмуди вызвало всеобщее недоумение. Он мог, так же как и доктор Наджафи, предложить вместо себя кого-то из коллег.

Через несколько минут к парадному подкатила карета «Скорой помощи», мигая сигнальной лампой. Это был самый быстрый способ доставить врача в больницу, а в данном случае еще и подтверждение неотложности вызова.

Мы приступили к новогоднему ужину без Махмуди. Когда он вернулся – около половины одиннадцатого, – мы еще не встали из-за стола.

– Присоединяйся к нам, – сказала я.

Но в этот момент зазвонил телефон, и Махмуди снял трубку.

– Это пациентка, – сообщил он. – У нее боли в позвоночнике, она едет ко мне прямо сейчас.

– Нет, – запротестовала я. – Скажи, пусть ее привезут завтра утром.

– Нельзя так поздно принимать пациентов, – поддержала меня Шамси. – У тебя должны быть строгие часы работы.

– Эту я должен принять сейчас. – И он удалился к себе в кабинет.

– Он портит весь вечер, – пробормотала Элис.

– Такое часто бывает, – откликнулась я. – Я уже привыкла. И, честно признаться, мне это безразлично.

Я видела, что все мне сочувствуют, но, по правде говоря, мне приятнее было находиться в компании друзей, когда моего муженька не было рядом.

Ужин удался как нельзя лучше, но гостям пора было расходиться. Первое января по западному календарю в Тегеране было обычным, будничным днем. А потому уже через пять минут после полуночи все засобирались, и тут наконец появился Махмуди.

– Неужели вы уже уходите? – спросил он с притворным огорчением. – А я как раз освободился.

– Нам завтра рано вставать, – ответил доктор Наджафи.

Не успела за ними захлопнуться дверь, как Махмуди вдруг обнял меня и поцеловал долгим, страстным поцелуем.

– В честь чего это? – удивилась я.

– С Новым годом.

Да уж, с Новым годом, подумала я. С тысяча девятьсот восемьдесят шестым. Вот он и наступил, а я по-прежнему здесь.

Сколько еще пройдет лет?

Праздники закончились, и я погрузилась в полное уныние. В канун праздничных дней я активно действовала. Передо мной стояла конкретная задача. Провести этот день дома, в Мичигане, а не здесь. Но вот прошли День благодарения, Рождество, Новый год, и календарь не сулил уже ничего, кроме постылой зимы.

Время словно замерло.

– Наберитесь терпения, – был неизменный ответ Амаля.

Выпал снег. На улицах под ногами хлюпала жижа. Каждое утро я просыпалась с чувством все более глубокого отчаяния, и каждый день происходило что-то, что усиливало мое ощущение безнадежности.

Однажды, когда я пересекала оживленную площадь неподалеку от нашего дома, меня остановила представительница пасдара. Я вспомнила предыдущую стычку с пасдаром, когда я произнесла несколько слов на фарси, а потом блюстительница закона возмутилась тем, что я не в состоянии продолжить разговор. Махтаб была в школе, переводить было некому. И я решила молчать как рыба.

– Я не понимаю, – сказала я по-английски.

К моему изумлению, по-английски ответила и женщина – среди полицейских я такого еще не встречала.

– Когда вы переходили улицу, – строго произнесла она, – я видела полоску кожи на ноге – между подолом и носком. Надо носить носки получше.

– Вы что думаете, мне нравятся эти носки?! – вспылила я. – Я никогда в жизни не носила ничего подобного. Будь моя воля, я бы уехала в Америку и надела бы на себя колготки вместо этих вечно сползающих носков. Скажите, скажите на милость, где в Иране я могу купить пару тугих носков?

Женщина задумалась, на ее лице отразилось сочувствие.

– Понимаю, ханум, понимаю, – мягко проговорила она.

И пошла прочь, оставив меня в замешательстве. Я встретилась с сочувствующей представительницей пасдара!

В тот момент я испытала особенно острую душевную боль. Как же я желала вернуться в общество, где могла бы нормально одеваться! Где было бы чем дышать!

В середине января около четырех часов пополудни раздался телефонный звонок. Я сидела в приемной перед кабинетом Махмуди в окружении пациентов; сняв трубку, я услышала голос моей сестры Кэролин, звонившей из Америки. Она плакала.

– Врачи позвонили домой. У отца непроходимость кишечника, и они настаивают на операции. Без операции ему не выжить, но они не уверены, что он ее перенесет. Ждут, что сегодня он умрет.

Комната затуманилась от слез, стекавших на русари. У меня разрывалось сердце. Мой отец умирал за тысячи миль от меня, а я не могла быть рядом, держать его за руку, говорить ему о своей любви, разделить боль и горе с семьей. Я задавала Кэролин множество вопросов относительно папиного состояния, но почти ничего не могла разобрать из ее слов – так мне было плохо.

Вдруг, подняв голову, я увидела стоявшего надо мной Махмуди; на его лице было написано участие. Он достаточно услышал, чтобы обо всем догадаться.

– Поезжай, – тихо проговорил он. – Поезжай повидаться с отцом.

Слова Махмуди застали меня врасплох. Я должна была убедиться, что не ослышалась. Зажав рукой нижнюю часть трубки, я объяснила:

– Папа очень, очень плох. Врачи считают, что он вряд ли доживет до вечера.

– Скажи ей, что ты приедешь.

На какую-то долю секунды меня охватила радость. Но тут же пришли подозрения. С чего вдруг такая перемена? Почему после полутора лет Махмуди внезапно отпускает нас с Махтаб в Америку?

Мне надо было выиграть время.

– Мы обсудим это после, – ответила я. И вновь заговорила в трубку. – Кэролин, – прокричала я, перекрывая тысячемильное расстояние, – я хотела бы поговорить с папой перед операцией.

Махмуди не возражал. Он слушал, как мы с Кэролин договариваемся о деталях. Я должна перезвонить в больницу Карсон-Сити ровно через три часа. Она все устроит для того, чтобы папа смог со мной поговорить до того, как его увезут в операционную.

– Скажи ей, что ты приедешь, – повторил Махмуди. В этой нервозной обстановке я не обратила на его слова никакого внимания.

– Скажи сейчас же, – не отставал он.

Что-то тут не так, пронеслось у меня в голове. Что-то совсем не так.

– Сейчас же! – рявкнул Махмуди, на его лице была написана явная угроза.

– Кэролин, Махмуди говорит, что я могу приехать домой.

От неожиданности и радости сестра вскрикнула.

Сразу по окончании разговора Махмуди вернулся в кабинет, где его ждали пациенты, и мы так ничего и не обсудили. Я убежала в спальню, где, оставшись одна, плакала об отце, но к моему горю примешивалось и смятенно-радостное чувство – ведь Махмуди отпускает нас в Америку.