Через несколько минут в комнату на цыпочках вошла Нассерин – воплощение женской покорности, – она придерживала под подбородком чадру. Мы с Махтаб все еще сотрясались от рыданий. Нассерин присела на кровать и обняла меня за плечи.

– Не плачь, – сказала она. – В этом нет ничего особенного.

– Ничего особенного? – Я не верила своим ушам. – В том, что он меня так избил, нет ничего особенного? Ничего особенного в том, что он грозился меня убить?

– Он тебя не убьет, – заверила меня Нассерин.

– Но ведь он твердил именно это. Почему вы не пришли на помощь? Ничего не сделали?

Нассерин утешала меня, как умела, стараясь помочь мне усвоить жизненные правила этой чудовищной страны.

– Мы не имеем права вмешиваться, – объяснила она. – Мы не можем перечить даби джану.

Махтаб внимательно слушала, и при виде ее наполненных слезами, испытующих глаз я почувствовала, как по моей многострадальной спине пробежал холодок – меня впервые пронзила ужасная мысль. А что, если Махмуди и в самом деле меня убьет? Что тогда станет с Махтаб? Он убьет и ее? Или она еще слишком мала и податлива и с возрастом научится воспринимать эту дикость как норму бытия? Неужели ей суждено превратиться в Нассерин или Ассий, прячущих под чадрой свою красоту, ум, душу? А потом Махмуди выдаст ее замуж за кого-нибудь из своих родственников, который будет ее бить и наградит неполноценными детьми с тупым взглядом?

– Мы не можем перечить даби джану, – повторила Нассерин, – но он такой же, как все. Ведь все мужчины одинаковы.

– Нет, – резко возразила я. – Это не так.

– Так, – серьезно убеждала она меня. – Маммаль делает то же самое со мной. Реза – с Ассий. Все они одинаковы.

О, Господи, подумала я. Что же будет дальше?

Долгое время я припадала на ногу и была не в состоянии дойти даже до близлежащего рынка. Кроме того, я никому не хотела показываться на глаза. Даже русари не мог скрыть безобразных кровоподтеков.

Махтаб и вовсе перестала подпускать к себе отца. Каждый вечер она засыпала в слезах.

Шли дни, а напряжение не спадало: Махмуди был угрюм и деспотичен, мы с Махтаб жили в постоянном страхе – никогда еще наше положение не казалось нам таким безнадежным и безвыходным. Жестокие побои послужили страшным предостережением: нанесенные мне увечья доказывали – от Махмуди, если вывести его из себя, можно ожидать чего угодно, вплоть до убийства нас обеих. Ради достижения моей расплывчатой цели – обрести свободу – я должна была еще неусыпнее заботиться о нашей безопасности. Помнить о том, что наша жизнь зависит от настроений Махмуди.

Всякий раз, когда мне приходилось либо говорить с ним, либо смотреть на него, либо даже думать о нем, я укреплялась в своей решимости. Я слишком хорошо знала этого человека. Все эти годы я видела, что он не вполне нормален. Я запрещала себе предаваться воспоминаниям, так как они рождали чувство жалости к себе, но картины прошлого то и дело возникали перед моим мысленным взором. Ах, если бы я прислушалась к своей интуиции раньше, до того как нам сесть в самолет, вылетавший в Тегеран. Эти мысли, не дававшие мне покоя, усугубляли ощущение безысходности.

Мне были ясны причины, которые привели нас сюда, – финансовые, юридические, эмоциональные и даже медицинские. Но все они были вторичны. Я привезла Махтаб в Иран, отчаянно желая добиться для нее свободы, – и вот она, ирония судьбы.

Могла ли я покориться и принять жизнь в Иране ради безопасности Махтаб? Вряд ли. Теперь меня не обманет мнимая обходительность и уравновешенность Махмуди. Я понимала, что периодические вспышки безумия неизбежны. Во имя спасения жизни Махтаб я пошла на то, чтобы подвергнуть ее риску – какому, показало недавнее прошлое.

Жестокость Махмуди меня отнюдь не сломила, наоборот, лишь укрепила мою волю. Рутина повседневности не отвлекала меня от главного – все мои мысли и действия были направлены на достижение единственной цели.

Махтаб не давала мне пасть духом.

Когда мы оставались с ней наедине в ванной, она, тихонько всхлипывая, умоляла меня увезти ее домой в Америку, подальше от папы.

– Я знаю, как нам уехать в Америку, – заявила она однажды. – Когда папа уснет, мы улизнем из дома, поедем в аэропорт и сядем в самолет.

Для пятилетнего ребенка жизнь так проста. И вместе с тем так сложна.

Наши молитвы стали еще горячее. Я уже много лет не ходила в церковь, однако сейчас во мне проснулась сильная вера. Я не знала, за что Он подверг нас такому испытанию, но не сомневалась – без Его помощи нам не справиться.

Нам была оказана поддержка в лице Хамида, владельца магазина мужской одежды. Когда я наведалась к нему в магазин после побоев, он спросил:

– Что случилось?

Я все ему рассказала.

– Он же сумасшедший. – Хамид говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. – Где вы живете? Я могу послать людей, которые вправят ему мозги.

Однако по зрелом размышлении мы оба пришли к выводу, что это насторожит Махмуди – он поймет, что у меня появились тайные друзья.

Окрепнув, я стала чаще выходить на улицу и при каждом удобном случае заглядывала к Хамиду – поговорить по телефону с Хэлен и обсудить свои беды с новым другом.

Хамид был бывшим офицером в армии шаха и сейчас тщательно скрывал свое прошлое.

– Иранский народ хотел революционных преобразований, – сказал он мне тихим голосом. – Но все это, – он указал на уличную толпу угрюмых, спешащих куда-то людей – граждан Исламской Республики аятоллы, – совсем не то, чего мы добивались.

Хамид и сам вынашивал планы бежать из Ирана вместе со своей семьей. Но прежде ему предстояло решить множество проблем. Надо было продать магазин, обратить деньги в недвижимость и принять необходимые меры предосторожности – он намеревался покончить с этими делами раньше, чем его настигнет прошлое.

– В Соединенных Штатах у меня много влиятельных друзей. Они делают для меня все возможное, – сказал он.

То же самое относится и к моим друзьям и семье, сказала я. Но очевидно, официальным путем многого не добьешься.

Мне очень помогало то, что я могла пользоваться телефоном Хамида. И хотя информация, которую я получала из посольства, а вернее, отсутствие таковой меня угнетало, посольство по-прежнему оставалось единственной ниточкой, связывавшей меня с домом. Дружба с Хамидом сослужила мне еще одну добрую службу. Он явился первым живым примером того, что многие иранцы по-прежнему одобряют западный образ жизни и осуждают новое правительство за презрение, выказываемое к Америке.

Со временем я убедилась в том, что Махмуди отнюдь не тот всемогущий властелин, которым воображал себя вначале. У него ничего не выходило с получением лицензии на медицинскую практику. В большинстве случаев его американское образование вызывало уважение, но в то же время и настораживало правительственных чиновников аятоллы.

Не был он первым и в сложной семейной иерархии. Он в той же мере зависел от старших родственников, в какой младшие зависели от него. Он не мог пренебречь семейными обязательствами, что на данном этапе было мне на руку. Родственники интересовались, как мы с Махтаб чувствуем себя в новой обстановке. В течение первых двух недель нашего пребывания в Иране Махмуди продемонстрировал своих жену и дочь всей родне. И сейчас, поскольку родственники снова хотели нас видеть, Махмуди не мог без конца нас прятать.

Скрепя сердце Махмуди принял приглашение на ужин аги (господина) Хакима, которого глубоко чтил. Помимо того что они были двоюродными братьями, их связывали и другие сложные и запутанные семейные узы. Например, сын сестры аги Хакима был женат на сестре Ассий, а дочь его сестры была замужем за братом Ассий. Зия Хаким – тот, что встретил нас в аэропорту, – был двоюродным или троюродным племянником аги Хакима. А ханум (госпожа) Хаким, его жена, была двоюродной сестрой Махмуди. И так далее, ad infinitum.[3]