Было около четырех часов утра, когда Баба Хаджи забарабанил к нам в дверь. Он что-то прокричал на фарси.

На улице по радиотрансляторам разносился азана – призыв к молитве – грустные, унылые завывания, звавшие правоверных к исполнению священного долга.

– Время молитвы, – пробормотал Махмуди.

Зевая и потягиваясь, он встал с постели и направился в ванную для ритуального омовения: надлежало ополоснуть руки от локтей до кисти, лоб, нос и ступни.

Мое тело ныло после сна на продавленном, тонком матраце без пружин. Махтаб спала в центре – между мной и Махмуди – и беспрестанно ворочалась, так как ей мешали деревянные края сдвинутых кроватей. Она сползла во впадину, ко мне под бок, и спала так крепко, что я не могла сдвинуть ее с места. Так мы и лежали, прижавшись друг к другу, несмотря на жару, когда Махмуди отправился в гостиную для отправления молитвы.

Через несколько минут его голос влился в хор голосов Баба Хаджи, Амех Бозорг, их дочерей, Зухры и Фереште, и младшего, тридцатилетнего сына, Маджида. Другие пять сыновей и дочь Фери жили отдельно, в собственных домах.

Не знаю, сколько времени длилась молитва: я то засыпала, то просыпалась и не слышала, как Махмуди опять лег. Но даже тогда религиозные отправления домашних не закончились. Баба Хаджи нараспев, во весь голос читал Коран. То же самое делала Амех Бозорг в своей спальне на другом конце дома. Так продолжалось в течение нескольких часов, пока оба, судя по голосам, не впали в транс.

Я встала уже после того, как Баба Хаджи, завершив молитвенный ритуал, уехал на работу – он был владельцем фирмы по импорту и экспорту под названием «X. С. Салам Годжи и сыновья».

Моим первым желанием было принять душ, чтобы смыть с себя вчерашний день. Полотенец в ванной не оказалось. Махмуди предположил, что в доме Амех Бозорг ими вообще не пользуются, тогда я сняла с постели простыню, которая должна была нам их заменить. Штора для душа тоже отсутствовала, вода попросту стекала в отверстие, находившееся в нижнем углу ванной, мраморный пол которой был уложен с уклоном. Несмотря на все эти неудобства, душ меня освежил.

Пока я одевалась – в скромные юбку с блузкой, – Махтаб и Махмуди тоже приняли душ. Я слегка подкрасилась и старательно уложила волосы. Как сказал мне Махмуди, дома, в семейном кругу, можно было оставаться с непокрытой головой.

Амех Бозорг, в домашней цветной чадре, суетилась на кухне. Поскольку для работы ей нужны были обе руки, она обмотала свисавшие концы чадры вокруг себя, забрав их под мышки. Чтобы они не выскользнули, ей приходилось плотно прижимать руки к бокам.

Скованная в движениях, она возилась на кухне, которая когда-то была красивой, но сейчас, как и весь дом, нуждалась в ремонте. Стены были покрыты многолетним слоем жира. Большие металлические шкафы наподобие тех, что висят на кухнях в американских закусочных, проржавели. Двойная мойка из нержавеющей стали была завалена грязной посудой. Кастрюли и сковороды всех сортов громоздились на разделочных поверхностях и на маленьком обеденном столе. Поскольку другого свободного места не было, Амех Бозорг готовила на полу, где на рыжевато-коричневом мраморе лежал красный с черным коврик. Весь пол был в крошках, жирных масляных пятнах и таинственных сахарных дорожках. Я с удивлением увидела холодильник и морозильную камеру с отделением для льда фирмы «Дженерал электрик». Я быстро заглянула внутрь – там стояло множество ненакрытых тарелок и салатниц с остатками еды, из которых торчали ложки. Кухня также была оснащена итальянской посудомоечной машиной и единственным во всем доме телефоном.

Я была потрясена, когда Махмуди с гордостью сообщил мне, что Амех Бозорг тщательно убрала дом в честь нашего приезда. Интересно, на что было похоже это жилище до уборки?

Старообразная, тощая прислуга, чьи гнилые зубы составляли идеальный цветовой ансамбль с ее темно-синей чадрой, суетливо выполняла приказания Амех Бозорг. Она водрузила на поднос чайник, сыр и хлеб – разумеется, все проделывалось на полу – и поставила его на полу в гостиной – для нас.

Чай разливали в маленькие стаканчики, эстаконы, объемом с четверть чашки, строго по старшинству: сначала Махмуди, единственному мужчине «за столом», затем Амех Бозорг, почтенной матроне, потом мне и наконец Махтаб.

Амех Бозорг изрядно подсластила свой чай, зачерпнув из сахарницы одну за другой несколько ложек и всыпав их в стакан. Добрая половина сахара осталась на ковре – приглашение тараканам к завтраку.

Чай, горячий и крепкий, оказался на удивление хорош. Я отпила глоток, и Амех Бозорг что-то выговорила Махмуди.

– Нет бы тебе положить сахар? – спросил он.

Я заметила, что Махмуди как-то странно стал изъясняться по-английски. Дома бы он сказал: «Ты не положила…» Сейчас он словно нарочито старался подчеркнуть, что английский язык является для него иностранным. Уже много лет Махмуди говорил по-английски как истинный американец. С чего вдруг такая перемена? Он что, опять начал думать на фарси, а потом переводить на английский? Вслух я ответила:

– Этот чай хорош и без сахара.

– Ты ее огорчила. Но я сказал, что ты и так сладкая. Сахар тебе ни к чему.

В глубоко посаженных глазах Амех Бозорг читалось явное неодобрение. Пить чай без сахара, вероятно, было нарушением этикета, ну и пусть. Я встретила взгляд своей золовки и, продолжая потягивать чай, выдавила из себя улыбку.

Хлеб, который подали к чаю, был пресным, безвкусным, сплющенным и засохшим – он напоминал картон. Сыр был овечий, острый. И Махтаб, и я любили овечий сыр, но Амех Бозорг не знала, что его надо хранить в воде, иначе он потеряет свой аромат. От этого сыра несло немытыми ногами, и мы с трудом проглотили по кусочку.

В то утро меня навестил Маджид, младший из сыновей. Он был весел, дружелюбен и прилично говорил по-английски. Он хотел показать нам множество достопримечательностей. Мы должны были осмотреть дворец шаха. И парк Мелят – один из тех редких уголков Тегерана, где растет трава. Он также готов был сопровождать нас по магазинам.

Однако мы знали, что все это придется отложить. Первые несколько дней мы будем принимать гостей. Друзья и родственники – дальние и близкие – хотели повидать Махмуди и его семью.

В то утро Махмуди настаивал, чтобы я позвонила родителям в Мичиган, я не соглашалась. Мои сыновья, Джо и Джон, которые остались с моим бывшим мужем в Мичигане, знали, где мы, но поклялись мне, что будут молчать. Я хотела скрыть это от моих родителей. Иначе они бы стали волноваться. А у них и без того было слишком много поводов для треволнений. У отца обнаружили рак толстой кишки – он был приговорен. Я хотела избавить родителей от лишних тревог и сказала им, что мы едем в путешествие по Европе.

– Я скрыла от них, что мы в Иране, – призналась я.

– Они в курсе, – огорошил меня Махмуди.

– Да нет же. Я соврала, что мы едем в Лондон.

– Когда мы в последний раз их навещали, я, уже стоя в дверях, сказал им, что мы собираемся в Иран.

Так что мне пришлось позвонить. На другом конце света раздался мамин голос. Поздоровавшись, я спросила у нее об отце.

– Он держится молодцом, – сказала мама. – Правда, химиотерапия – штука тяжелая.

Наконец я сообщила ей, что звоню из Тегерана.

– О Господи! – воскликнула она. – Этого-то я и боялась!

– Не беспокойся. Мы прекрасно проводим время, – солгала я. – Все замечательно. Будем дома семнадцатого числа.

Я передала трубку Махтаб, у которой заблестели глаза при звуках родного бабушкиного голоса.

Закончив разговор, я повернулась к Махмуди:

– Ты меня обманул! На самом деле они не знали, где мы.

– Но я же им сказал, – пожал он плечами.

Меня охватила паника. Неужели мои родители не расслышали? Или я уличила Махмуди во лжи?

Родственники приходили толпами – многолюдным обедам и ужинам не было конца. При входе в дом мужчинам вручались пижамы для гостей. Они удалялись в соседнюю комнату, чтобы быстро переодеться, и присоединялись к нам в гостиной. Амех Бозорг всегда держала наготове несколько полотнищ чадры для женщин, которые с необычайной ловкостью меняли черную уличную чадру на цветную домашнюю, при этом ни на дюйм не приоткрыв лица.