Я помню его тридцатипятилетие на этой даче. Из Москвы понаехало много гостей, женщины накрыли стол, все пили за здоровье именинника, за его жену, детей, родителей, даже за нас как за вторую семью. Сеня шутил, благодарил, тискал своих девчонок, целовал жену, наливал гостям, открывал шампанское… Я вдруг посмотрела на него другими глазами. Точнее, в первый раз посмотрела своими, а не бабушкиными, и увидела не долговязого парня, а высокого и статного мужчину, обаятельного, уверенного в себе. Обнаружила, что он отнюдь не дурак – вне нашей семьи был бы, пожалуй, выше среднего. Учиться особо не любил и интеллектуалом не был, но с Сеней никогда не было скучно. Опять же, хороший специалист, в НИИ, насколько я знаю, его ценили. Рукастый, добрый, обожающий детей – что ещё надо?

– Слушай, а ведь Сеня наш очень и очень ничего, – сказала я маме, пока мы мыли посуду.

– Что значит «ничего»? – удивилась мама. – Да он замечательный просто. Я уже двадцать лет это твоей бабушке долблю, да не в коня корм. Ей физиков и математиков подавай, свет клином сошёлся на науке.

– Ну, она лириков тоже любит.

– Сеня не физик и не лирик, он Сеня. Хороший, неглупый, порядочный парень. А семьянин просто идеальный. Не пьёт, не гуляет.

– Ну, этого ты не знаешь.

– Знаю. Мы всем делимся, с детства. Он такой… верный он.

– Я вот сегодня тоже это поняла. Сеня – настоящий.

И симпатичный.

– Ты только сегодня заметила, что он симпатичный? – хитро улыбнулась мама.

– Ну, я раньше, то есть я всегда, но я как-то… Да ну тебя!

Я покраснела и вернулась к мытью посуды.

А с рисованием всё не складывалось. Я по-прежнему обожала класть краски на бумагу и даже на холст – чем ярче и насыщенней, тем лучше. В моём мире по-прежнему не хватало цвета. Из художественной школы ушла: муштра и рисовалка были не для меня, игра света и теней меня не интересовали. Я давно утвердилась в решении сделать рисование своим хобби, а учиться на инженера – как бабушка, благо в отличие от Сени мне эта наука давалась легко, да и репетитор был дома бесплатный.

В течение года рисовать времени особенно не было, а вот летом, на даче, можно было взять краски, сесть на веранде тёплым вечером и рисовать, рисовать… Малевать, как называла это бабушка. Вот платье – точнее, намёк на платье – детали вырисовывать не будем, так, общие контуры. Сделаем его сиреневым. Нет, не просто сиреневым, а сиреневым-пресиреневым, как на танцовщице варьете из альбома моего детства. Как на Сиреневом бульваре. А вокруг нарисуем неоновые огни, жёлтые, красные, зелёные, фиолетовые. Грубо обрисуем сцену, создадим некое подобие фигуры в этом платье, парой штрихов изобразим зрителей. Вуаля! Вот он, мой мир, переливается, смотрит на меня.

– Ужинать иди, импрессионистка хренова! – кричит из дома папа.

– Это не импрессионизм, – на полном серьёзе возражает ему Нонна. – Это так, это… современное что-то.

Вся семья относится к моему увлечению снисходительно: художницы из Лерки всё равно не выйдет, но чем бы дитя ни тешилось, пусть малюет. Понимает меня только Сеня.

– Не обращай на них внимания, Леркин, в меня всё детство пытались впихнуть то, что мне не нравилось. Делай то, к чему душа лежит. У тебя классно получается. Цвета такие яркие – здорово.

– К нам на дачу в этом году приедет Эмма, – неожиданно сообщает мама.

– Кто?

– Ну, Эмма, помнишь? Милина дочка.

– Которая Сеньку послала?

– Тсс. – Мама делает страшные глаза. – Ты с ума сошла? Тише. Это было сто лет назад, какая разница?

– Ну, тут Сеня, Нонна… Им ничего?

– Я Сеню спросила, ему ничего. Нонна не знает. Ты молчи смотри.

– А чего она приезжает вдруг? Я её лет восемь не видела.

– Ей надо сына на природу вывезти хоть немного, а денег нет. Я предложила пожить пару недель у нас. Они много места не займут.

– Подожди, сколько её сыну?

– Мммм… Лет пять или шесть. Не помню.

– А муж?

– Лерка, ты задаёшь слишком много вопросов. Мужа нет. И не было. Всё, сменили тему.

Я бы её не узнала. Вроде всё то же самое, и не поправилась даже почти, но с забранными в хвост волосами, без косметики и в чём-то серо-буро-малиновом Эмма ничем не напоминала девушку из мира красок моего детства. Яркость ушла, ничего после себя не оставив. Уставшая, не слишком красивая женщина.

Эмма защитила диссертацию, работала в каком-то институте, зарабатывала гроши. Несколько лет повстречалась с роскошным, судя по описаниям, но глубоко женатым товарищем, потом поняла, что от него толку не будет, попробовала другие варианты, из которых тоже ничего не вышло, в итоге от кого-то из «вариантов» родила и жила с мамой, воспитывая ребёнка одна.

Я сидела, как всегда, на веранде и рисовала. Внизу послышались голоса.

– Сень, пойдём погуляем, что ли… Вечер вон какой замечательный. Сирень до конца не отцвела ещё. Помнишь, где мы в первый раз встретились?

– Помню, на Сиреневом бульваре. Нас Лерка познакомила. Да, давно было…

– Так ты пойдёшь?

– Не, Эмк, извини. Неохота. К тому же я обещал Нонне помочь детей спать уложить. Погуляй сама, ладно? Может, как-нибудь в другой раз.

Мне очень хочется с кем-то поделиться, но никто, кроме мамы, не поймёт.

– Мам, мам, слышишь, а Сеня-то наш Эммочку послал! Она его гулять звала, а он не пошёл!

– Я знаю, – вздыхает мама.

– Откуда? – изумляюсь я.

– Ну я же тебе говорила, Сеня всем со мной делится. Да и чему ты радуешься, собственно?

– Неужели ты не понимаешь? Ты помнишь, как он страдал? А эта фря из себя что-то строила всё время. Кандидат наук она, видишь ли. И где она сейчас? Посмотри на неё и на него. А я ещё хотела быть на неё похожей в детстве… Вот дура была.

– Эх, Лерка, – грустно улыбается мама. – Совсем ты у меня ребёнок ещё…

– Почему ребёнок? – сержусь я. – И что это за тон снисходительный, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты со мной так разговариваешь.

– Ну извини, не хотела тебя обидеть. Просто мир твой очень уж чёрно-белый. Ярко-сиреневый. Я сама Сеню люблю безмерно, ты знаешь, но предсказать ничего этого тогда было невозможно. Эмка была яркая, роскошная девка. Кавалеров у неё было пруд пруди, все поинтереснее Сени.

В конце концов, его любви ведь было всё равно недостаточно, правда? Любовь должна быть взаимной. Она его не любила.

– Да она даже не пыталась его узнать как следует!

– Лерк, он ей неинтересен был тогда. Ты пойми, она сделала ставки в игре, опираясь на те знания, что у неё тогда были. Чего ты злорадствуешь? У неё не сложилось, у него сложилось, но предсказать это десять лет назад было невозможно. Так карты легли, прикуп её подвёл. Откуда ты знаешь, как твоя жизнь сложится? Ты думаешь, ты в двадцать лет будешь знать, что случится в тридцать или сорок? Всегда сделаешь правильный выбор? Иди, Лерка, рисуй свои сиреневые круги, пока рисуется, пока можно обойтись без полутонов.

Сразу после института я плюнула на науку и поступила в художественное училище. Заканчивала учиться уже здесь, в Америке. Сейчас мои картины выставляются во многих галереях по всей стране. Меня окрестили сиреневой художницей за преобладание любимого цвета на полотнах. Чаще всего я по-прежнему рисую сирень, Сиреневый бульвар в Москве, такой же бульвар здесь, в Нью-Йорке… Вот уже десять лет у меня своя художественная студия – «Валерия».

Сегодня в студию пришёл новый мальчик. Радостно ухватился за краски и измазал весь лист разными оттенками жёлтого.

– Может, он хоть у вас рисовать научится, – горестно вздыхает его мама, – а то способности явно есть, а тренироваться не хочет, рисовать не хочет, техника его не интересует. Ему бы красками малевать, весь дом жёлтым измазал.

С раннего детства хватал жёлтые фломастеры, highlighters, и всё ими закрашивал. Мы уже в двух студиях были, но он нигде не удерживается.

– Ну, может, тут ему больше повезёт, – улыбаюсь я. – Вы знаете, желание оттачивать технику и обращать внимание на полутона иногда приходит с возрастом. Ко мне – так точно пришло не рано.