Ребёнок, ещё ребёнок… Поглощённая бизнесом и детьми, Джуди не могла взять в толк, какого чёрта муж что-то кропает по вечерам, вместо того чтобы помогать ей по дому. Усталость сменилась равнодушием, а за ним пришло отторжение. По ночам, сидя в кабинете, Юра подолгу всматривался в грустную девушку на полотне, висящем над его столом, и вспоминал, как мама вынимала картину из рамы, бережно сворачивала в трубочку и, спрятав в кошёлку с какой-то ерундой, несла вечером к тёте Зине, чтобы бабушкину картину не забрали. На стене тогда остался гвоздь и тёмный квадрат не выцветших в этом месте обоев. Бабушка вытащила гвоздь и наклеила на место картины какой-то плакат. Юра помнил, как её не слушались руки.

Картина пролежала у тёти Зины несколько лет, пока папа не вернулся. Её торжественно, всей семьёй водворяли на место, любовались, утирали слёзы и даже выпили за это дело. Правда, через несколько лет картину опять снимали, но уже не сворачивали, а раскладывали на каких-то кусках материи, прикрывали другими лоскутами, сверху клали ещё вещи, упаковывали всё это в чемодан и дрожащими руками передавали некому мужчине, пришедшему как-то вечером. Он почти сразу исчез, взяв у отца пачку денег. И опять остался гвоздь и тёмный квадрат, только в этот раз его не завешивали, и напоминание о том, что тут когда-то висела картина, красовалось на стене до самого отъезда.

Юра улыбался, вспоминая, как разворачивали её, красавицу, уже в Чикаго и мама опять плакала, говорила, что ничего не осталось от бабушки и прадедушки, кроме этой картины, – вещи конфисковали, книги не выпустили, а другая картина пропала в дороге.

Это был кусочек детства. Единственный оставшийся кусочек. С ней легче писалось. С ней проще было остыть после очередного скандала с женой. Она напоминала о маме, она дарила вдохновение. С ней даже можно было разговаривать, как когда-то с японкой.

После развода Юрий нашёл работу в довольно крупной финансовой фирме и дописал наконец-то свой роман. Отношения с Джуди были плохие, во время развода она забрала себе всё, что могла, и выпустила такие когти, что Юре стало неприятно с ней общаться. Впрочем, детей он видел часто, деньги зарабатывал неплохие, всё, что оставил жене, потихоньку себе опять прикупил и мог спокойно писать по вечерам, не выслушивая упрёков в свой адрес. У него даже появилась новая женщина. Жизнь налаживалась.

Но тут разразился крупный корпоративный скандал, финансовая фирма, в которой работал Юрий, разорилась, и его вместе с тысячами ему подобных выкинули на улицу. Найти новую работу оказалось невозможным. Тем не менее он исправно платил алименты. Сначала в ход пошли сбережения, потом кредитные карточки. Тем временем дела у Джуди тоже шли не слишком хорошо: рецессия больно ударила по бизнесу, дети подрастали и требовали всё больше средств, а личная жизнь не складывалась…

Джуди пошла в суд и потребовала повышения алиментов. Денег на адвоката у Юрия не было. Он пытался сказать, что у него нет работы, что он платит алименты из последних сбережений, что у него растёт долг на кредитной карточке, но тут адвокат Джуди заметил, что у Юрия в доме висит картина, цена которой несколько сотен тысяч как минимум. Подлинник, начало века, известный мастер.

– Это картина моей бабушки! – закричал Юрий. – Мы её сюда из СССР подпольно вывозили, я не могу её продать!

Алименты ему не увеличили, но и не уменьшили. Долг рос, работы не было. Потом было банкротство, опись имущества. Юрий свернул картину, спрятал её в рюкзак, переложил какими-то свитерами и брюками и под покровом темноты отвёз к маме, в другой город. На белой крашеной стене в съёмной квартире не осталось никаких следов, разве что гвоздь пришлось вынуть.

Уловки, «работавшие» в СССР, не проходят в США. Бывшая жена лично позвонила в банк и сообщила про картину. Адвокаты банка сказали, что обязаны описать всё имущество и если им не предоставят картину, то они заведут уголовное дело. Картину пришлось водворить на место. Она должна была покрыть долг и алименты на несколько лет вперёд.

Новая женщина Юрия Анюта с ужасом смотрела, как из дома её возлюбленного выносили вещи на аукцион. Как сжимались его кулаки и ходили желваки, когда снимали картину. Как он долго, невидящими глазами смотрел на гвоздь, потом резко встал и выдернул его из стены.

– Мне было довольно того, что след остался после гвоздя, – тихо не то пропела, не то прошептала Анюта.

Юрий подумал, что, может, действительно довольно.

Where you going? Sharon? I know Sharon. О, вы по-русски говорите? Хорошо, мне по-русски легче. Давно своих не возил. А откуда прилетели, девушка? Ну, командировка – дело понятное. Компания такси оплачивает, да? Оно и к лучшему, до Шэрона отсюда пилить прилично, долларов на восемьдесят выйдет. Алексей меня зовут, очень приятно.

Машина новенькая, да, вот совсем недавно купил. До этого у меня «Додж Караван» был, но не подходит он для такси совсем. К тому же я старый «Додж» купил, за семь тысяч, а потом ещё девять с половиной тысяч за три года потратил – на ремонт. Но держал машину всегда в хорошей форме, а как же. За три года так ремонтировать намучался, что как только денег накопил, новую машину купил. Это «Форд Виктория» – знаете такую машину? Точно, полицейские на них ездят. Хорошая машина, я ухаживаю за ней, слежу.

…Моя? Да вроде моя. Хотя документы на неё у хозяина медальона. Вы знаете, сколько стоит медальон на такси в Бостоне? А вот и не угадали. Триста. Триста тысяч. И сто надо сразу давать, а остальное можно в долг. У меня таких денег нет, вот и приходится медальон в рент брать – пятьсот долларов в неделю. А документы на машину по закону должны быть у хозяина медальона. Но это формальности. Машина моя, и кроме пятисот долларов в неделю я никому ничего не должен. На себя, считай, работаю.

Вот только пару месяцев эту машинку вожу да «Додж» до этого три года… До того? До того я тоже машину водил, в русской транспортной компании работал, стариков по больницам развозил. Десять долларов в час платили. Я там по одиннадцать-двенадцать часов в день работал, и всё равно не хватало денег. Дочка у меня, жена на инвалидности, с щитовидкой что-то там. Деньги нужны, вот и подался в такси.

…Нет, что вы, в России я машину не водил. Я в Москве главным энергетиком был на очень большом предприятии. Вы когда уехали? Ааааа… Вы не знаете. Ну, неважно. Пятнадцать тысяч человек там работали, а я – главный энергетик. Зарабатывал хорошо, и жена хорошо зарабатывала, она главным бухгалтером работала там же. Никуда бы в жизни не поехал, хотя жена хотела, у неё тут родня, еврейка она у меня. А я русский, Прохоров я, Алексей. Что мне в Америке делать? Не хотел ехать никуда.

А в 98 году дефолт был, слышали? Да, понятное дело, все слышали. Закрыли предприятие наше, денег не стало. Я туда-сюда, помыкался, ребёнок растёт, денег нет, жена тут заболела, короче, согласился. Так что мы здесь уже семь лет почти.

…Какая энергетика, что вы? Мне английский совсем не давался, нет у меня способностей к языку. Сейчас говорю кое-как, но вы же слышали мой акцент? А письменный английский совсем никакой. Тут чтобы инженером-энергетиком быть, надо было экзамен сдать да пару лет учиться.

А чтобы экзамен сдать, надо толстенную книгу терминов выучить. Несколько тысяч. Я учил-учил, и всё никак. Года уже не те, под пятьдесят мне, не пошло. Два раза пытался сдать экзамен, не могу. А жена-то болеет, а дочка-то растёт… Ох, дочка, это отдельная история, да…

О чём я? А, так плюнул и пошёл строителем. Но пару месяцев только выдержал, надо было лазить куда-то, высоко, страховки у меня нет, платили семь долларов в час, денег не было… Да нет, что вы, то официальным строителям платят, у них профсоюз, а я ж так, без лицензий всяких. Ну вот, пошёл тогда в пиццерию. Там в шесть утра надо было быть, а домой я в одиннадцать приходил и спать валился. И так каждый день, и по субботам я там работал. Но хоть какие-то деньги чуток прикопил. Дочка же, жена, ну да, я это уже говорил. Но не выдержал, не мог я столько работать, жизни никакой не было, у дочки проблемы были…