– «Золотой Иерусалим».

Он рассмеялся. Но мне совсем не до смеха, я молчу, не двигаюсь с места, грустно смотрю на него. Тогда он сказал: «Не бойся, там никого нет, это квартира моего друга, который ушел на войну, и мне надо найти там его бумаги…»

Я продолжал молчать, от такого глупого вранья мне стало стыдно за него. Тогда он настойчиво сказал: «Ялла…»[34]

И я пошел. Он стоял на противоположной стороне переулка и смотрел. Я стал искать в стене выступы, чтобы зацепиться. Стена была мокрой и вонючей. Разрушающийся арабский дом. Поднявшись приблизительно на полтора метра, я ухватился за старую и ржавую канализационную трубу и начал взбираться по ней, то и дело соскальзывая. Влезать было совсем не просто, я мог сорваться и переломать себе кости, к тому же дождь все усиливался, но после вчерашнего никакой дождь меня не страшил. И так постепенно я добрался до окна и встал на узкий карниз. Сверху гляжу – он следит за мной. Я надеялся, что он передумает в последний момент, но он сделал мне знак продолжать. Я попробовал открыть ставни, почти такие же, как в нашем доме, подсунул отвертку и поднял задвижку. Но когда я стал их открывать, раздался ужасный скрип, словно сработала сигнализация, наверно, тысячу лет не смазывали петли. Ставни медленно распахнулись, окно было закрыто, но не до конца, как будто его захлопнули второпях. Я слегка толкнул его, и оно открылось. Еще секунда – и я внутри темной комнаты. Я снова посмотрел на улицу, но его там уже не было.

Затхлый запах давно непроветриваемого помещения, паутина щекочет лицо. Я постепенно привыкаю к темноте. Мужская одежда валяется на кровати, груда старых носков в углу. Дверь комнаты была закрыта, я открыл ее и вышел в маленькую прихожую, толкнул другую дверь и оказался в большой и грязной кухне. Там было полно посуды и пакетов и что-то варилось на маленькой керосинке. Вот когда я действительно испугался. Здесь кто-то есть. Я быстро вышел из кухни и толкнул еще одну дверь – уборная, еще дверь – ванная, еще дверь – это был балкон, который снова вывел меня в ночь, к близкому морю, передо мной открылся совсем другой вид.

Я ничего не понимал. Все здесь старое и запущенное. Большой добычи здесь не будет. Я сунулся еще в одну дверь и оказался в большой комнате, там стояла кровать, а на ней лежало что-то завернутое в одеяло, старуха какая-то, что ли. Я тихонько вышел и наконец обнаружил входную дверь. Замок был взломан, кто-то взломал его до нас. Дверь была закрыта на задвижку. Я открыл ее, за порогом стоял Адам и улыбался. Он быстро вошел, захлопнул за собой дверь, зажег свет.

– Задвижка была закрыта.

– Задвижка??? – Он был в совершенном смятении.

– Наверно, твой друг уже вернулся.

– Что? – растерянно сказал он.

Но в этот момент скрипнула одна из дверей и появилась толстая маленькая старушка в ночной рубашке, еще более потрясающей, чем моя пижама, смотрит на нас. Она стояла молча, не испугалась, волосы распущены по плечам. Я сразу почувствовал, что она догадалась, что я араб.

Мне очень хотелось удрать отсюда, надоела мне эта ночная работа, которая еще может кончиться убийством. «Я ведь всего только мальчик!» – хотел я крикнуть ему. Он ведь не понимает этого.

Но самое странное, что они оба совсем не были испуганы. Наоборот, приветливо улыбались друг другу.

– Что, уже стали заниматься групповым взломом?..

Он подошел к ней, слегка поклонился.

– Госпожа Армозо… бабушка Габриэля Ардити… не так ли?

– А это ты, тот бородач?

– Бородач? – удивился он, будто у него никогда не было бороды.

– Где Габриэль?

– Я ищу его все время…

– Так, значит, он действительно вернулся?

– Конечно.

– Где он?

– Это вопрос, который я не перестаю себе задавать.

Говорят тихо, спокойно. Помолчали. Но чувствуется, что оба очень взволнованны. Вдруг заговорили разом.

Она: Что это ты вдруг ищешь его?

Он: Когда вы вернулись из больницы?

– Вчера.

– Но ведь вы потеряли память…

– Снова нашла ее…

Как все это началось? С запаха рынка. Да, с запаха рынка. Вот уж сколько времени я говорю себе: «Что это за запах, который ты чувствуешь? Что это?» И тут до меня доходит. Это запах рынка в Старом городе. Запах арабов, запах помидоров, зеленого лука и маленьких баклажанов, запах паленого мяса, жарящегося на огне, и запах корзин, свежей соломы и дождя. А после запаха – голоса, слабые, неясные, и я вылезаю из этой ямы, держась за зимнее платье бабушки, бабушки Ведучи, которая бродит по темным переулкам, прямая и высокая, завернувшись в черный платок, стучит длинной палкой, лицо у нее белое, а там, под сводами, застыл туман. Я прыгаю по лужам, заглядываю снизу в глаза арабов, закутанных в свои коричневые абайи. А на церквах, мечетях и синагогах лежит белая вата, слой снега. Я хочу показать его бабушке, но она не обращает внимания, лицо у нее очень бледное, она ищет что-то, ее корзина все еще пуста, но она не останавливается. Я тяну ее за палку, хочу, чтобы она остановилась у прилавка со сладостями, но она отталкивает меня и продолжает свой путь, идет по переулкам, проходит мимо Стены плача, старой и низкой, как в прежние времена, дома мешают видеть ее, поднимается в Еврейский квартал по выщербленным высоким ступеням. Значит, еще не было Войны за независимость, и я очень удивлена, потому что хоть я и маленькая, но разум у меня старушечий. Все еще цело, не разрушено. А бабушка не обращает на меня никакого внимания, будто я случайно прилипла к ее платью. Время от времени она подходит к какому-нибудь прилавку, чтобы пощупать помидор, понюхать баклажан, ворчит по-арабски на смеющихся торговцев. Спрашивает, но ничего не покупает. И вдруг я понимаю – не овощи она ищет, а человека. Араба? Еврея? Армянина? И тогда я заплакала. От усталости, от голода, от тумана, ужасно хочу пить, но бабушка не слышит, а если и слышит, то это ее не трогает, словно она мертвая. Надоела я ей со своим плачем. Начинают звонить колокола, падает легкий снежок. И звуки выстрелов. Люди бегут, бабушка тоже торопится, размахивает палкой, расчищает себе дорогу, бьет по головам арабов, которые толкутся перед нею, что-то кричат, и в этой суматохе она бросает меня, ее платье вырывается из моей руки, а я все еще хнычу, но не в переулке, а в коридоре какого-то дома. Неслышно плачу, но это не детский плач, а сдавленный плач старухи, ослабевшей от слез. Но я не чувствовала себя несчастной, наоборот, какая-то истома охватывает меня, плача, я избавляюсь от чего-то, с чем мне давно надо было расстаться, все вокруг становится более легким. Я открываю глаза и вижу приоткрытое окно над кроватью, а за окном ночь и идет дождь, сильный дождь, но совершенно неслышный, словно он не падает на землю, а парит в воздухе. И холодно, но туман рассеялся, это я сразу заметила, туман, который окутывал все, – исчез.

Я встала с кровати и выпила стакан воды. Все еще плачу…

Потом мне рассказали, что я проплакала без перерыва полтора дня и все вокруг меня очень разволновались, держали меня за руки, гладили меня, не понимали, что случилось. Так все это началось, так вернулось ко мне сознание. Только сознание? Нет, что-то большее, больше, чем свет. Такой свет, что то, что казалось мне светом раньше, не сравнится с ним. Но это еще было сознание без знания. Ясное сознание пробивается медленно, раскрывается постепенно. В поддень на другой день я перестала плакать, словно внутри сломался какой-то аппарат. И когда сестра принесла обед, я уже знала то, о чем они еще и не догадывались. Я вернулась. Я здесь. Я уже могу все вспомнить. Все готово к этому. Недостает лишь имени. Только имя мое кто-нибудь должен мне напомнить, а остальное я сразу же найду сама. Я улыбнулась чернявенькой сестричке, а она улыбнулась в ответ, испуганно и удивленно, увидев, что я уже улыбаюсь, а не плачу. Я спросила ее: «Как тебя зовут, девочка?», и она сказала мне свое имя. «А как зовут меня?» – спросила я. «Вас?.. – Она совсем растерялась. Подумала, что я смеюсь над ней. – Ваше имя?.. – Она приблизилась к кровати, нагнулась, поискала какую-то бумажку на решетке кровати, заглянула в нее и говорит мне шепотом, как бы стесняясь: – Тут написано – Ведуча Армозо».