– Как поживает бабушка?

Хотя мне хотелось спросить, как поживает Дафи, но получилось у меня – «бабушка». И я покраснел…

– Какая бабушка? – удивился он.

– Бабушка, у которой мы были ночью… которая потеряла память и нашла ее…

– А… бабушка… ха… ха, она в полном порядке, передает тебе привет.

И начал испытывать подъемный кран, поднимает его и опускает. Вдруг он посмотрел на меня, стал внимательно приглядываться. Видно, его осенила какая-то новая идея.

– Послушай, ты мне нужен для ночной работы на этом тягаче. Отец разрешит тебе ночевать в городе?

– Конечно… – сразу же загорелся я, – моему отцу совсем неважно, где я ночую…

– Ну и прекрасно, принеси завтра свои вещи… пижаму и все остальное. Начнешь работать по ночам на тягаче… будем буксировать машины… будешь ездить по дорогам… вместе со мной…

Ох как сильно забилось у меня сердце, какое счастье привалило!

– Хорошо… а где же я буду спать? Опять у вас в доме…

Он посмотрел на меня немного удивленно.

– Найдем тебе место… не волнуйся… организуем что-нибудь здесь, в гараже, а может быть, даже у госпожи Армозо… у бабушки… – и снова рассмеялся, – а что, будешь спать у нее… отличная идея… она будет заботиться о тебе, а ты немного поможешь ей.

Назавтра Наим пришел со старым чемоданом, в зимнем пальто, которое было ему велико. Арабы смотрели издали, как он подошел ко мне. Я уже заметил, что их интересуют отношения, которые завязались между ним и мною, наша близость казалась им странной и подозрительной.

– Что ты сказал отцу?

– Сказал, что вы берете меня в свое распоряжение.

– Ну и что он сказал?

– Ничего… – он покраснел, – чтобы вы присматривали за мной, словно вы отец мне…

– И это все?

– Все.

Так вот с легкостью они отказываются от собственного сына.

– Хорошо. Сядь и подожди тут.

И весь день он сидел в сторонке в своем большом, не по росту пальто, рядом чемодан, безмолвно ждет, уже как бы отделен от других рабочих, следит за мной: куда бы я ни пошел, я чувствую на себе взгляд его черных глаз. Вдруг в моем распоряжении оказался этот мальчик. Словно я усыновил ребенка.

В полдень я решил поговорить с Хамидом.

– Я беру Наима, чтобы он помогал мне ночью буксировать машины. Он будет жить у одной старухи. Все будет в порядке, не беспокойся.

Но тот вовсе и не собирался беспокоиться, почти не поднял глаз. Продолжает что-то подкручивать в моторе, лежащем перед ним, не понимает, чего я хочу от него.

После работы я взял Наима к старухе. Слышу ее мелкие, шлепающие шажки.

– Кто там?

– Это я, Адам. Привел мальчика.

Она начала возиться с задвижками, открывает одну за другой. Сначала я не узнал ее. Стоит маленькая и прямая, в цветастом розовом платье, на носу очки, лицо оживленное. Неужели это та самая старуха, которая лишилась памяти и всего несколько недель тому назад валялась в больнице для хроников и сестра совала ей в рот ложку с кашей?

– Как поживаете, госпожа Армозо?

– Хорошо, хорошо… Когда мозги на месте, все хорошо, хотя работы невпроворот, все время мою, убираю… Не смотри на беспорядок…

Но квартира была убрана на славу, все чисто, кухня блестит, на окнах выглаженные занавески.

– Это называется беспорядок… Квартиру узнать невозможно… Так чисто…

Но она прерывает меня:

– Это чисто? Ничего подобного. Тебе надо было прийти ко мне сорок лет назад, тогда бы ты знал, что такое чистота. На полу можно было обедать.

Я подтолкнул Наима вперед.

– Вот, я привел вам Наима. Помните его? Он был со мной в ту ночь.

Она внимательно рассматривает его.

– Да… да… Это тот араб, который залез с улицы в окно… Киф халек, я валад?.. Алан ухдол факат мин эль-бааб… дир балак…[39]

Она говорит с ним по-арабски, а он весь покраснел, смотрит на нее настороженно.

– Он поживет здесь немного, будет помогать мне по ночам искать Габриэля.

– Входите, входите… Что это у него тут в чемодане? Посмотрим, не принес ли он с собой клопов, – прибавила она по-арабски.

Не успел он и слова сказать, а она уже наклонилась над чемоданом, открыла и стала исследовать содержимое. На сложенных аккуратно вещах лежали яйца, перцы, помидоры и баклажаны.

– Что это? Аху эль-атрах мин эль-билаз.[40] Он ужасно смутился и рассердился.

– Не знаю, кто положил… Может быть, мама…

Она начала вынимать овощи, рассматривает яйца на свет у окна.

– Прекрасно. Яйца хорошие. Ну-ка вытащи все, чтобы проветрить. Скажи маме большое спасибо, но чтобы в следующий раз она не клала еду вместе с одеждой, а то потом у тебя в карманах заведутся тараканы… Мин фин саркат эль-пиджама?..[41] Полотенце не нужно, брось его в грязное белье… одежду проверю потом. Пойди пока помойся. Ты слышишь… ялла, а то вода остынет. Я включила бойлер еще утром, когда узнала, что ты должен прийти. Пусть помоется до еды, нехорошо мыться в ванне, когда желудок полон. Но ты не очень-то пачкай там. Это тебе не гостиница, и я не собираюсь убирать три раза в день. Я приготовила ему отдельную комнату, шкаф… все для него. Здесь ты будешь спать один, без ослов, коз и кур, – добавила она по-арабски.

И она втолкнула оторопевшего Наима в ванную. Он уже привык, бедняга, что каждый раз, как попадает в еврейский дом, его сразу же отправляют мыться. Меня она усадила в большой комнате и сейчас же принесла тарелки с пирожками, арахисом и миндалем, сварила кофе и подала мне.

– Не утруждайте себя.

– Не выбрасывать же все. Я уже потрудилась.

Кофе был отличный, и она очаровала меня своей живостью и мягкой улыбкой. Я рассказал ей о своем плане ездить ночью по дорогам, буксировать машины и пытаться найти Габриэля. Я сказал ей, что она, конечно, может воспользоваться помощью Наима. Пусть помогает убирать, ходит на рынок, починит что нужно.

– Он хороший мальчик, – сказал я ей, – вы сами убедитесь.

– Когда они еще маленькие – может быть, а потом глядишь – «фаттах»…[42]

Я засмеялся.

Она надела очки для чтения, взяла груду газет, там были в основном «Маарив» и «Едиот ахронот» за последние две недели, и с увлечением стала копаться в них, наконец сняла очки и обратилась ко мне с вопросом:

– Не поможешь ли мне?

– Пожалуйста.

– Скажи мне, что такое Киссинджер?

– Что???

– Что это? Кто это? До того, как я лишилась памяти, я ничего о нем не слышала. Теперь, когда память вернулась ко мне, все газеты только о нем и пишут. Почему?

Я рассказал.

– Еврей? – удивилась она, не поверила. – Не может быть! Наверно, выкрест… как это ему разрешили? Что ты по этому поводу думаешь? И не стыдно ему доставлять нам такие беды!

– Ничего страшного… – попытался я успокоить ее.

– Как это «ничего страшного»? – запротестовала она. – Почитай, что пишут о нем в газетах. Надо бы поговорить с его отцом…

Наим вышел из ванной, хмуро смотрит на нас.

– Что это? Так быстро? Погладил водичку. Подойди-ка сюда… посмотрим, как ты помылся… а за ушами, они что, не твои? В следующий раз я сама тебя отмою. Не удивляйся, я мыла мальчиков и побольше тебя… а теперь садись кушать… – все это сказала она ему по-арабски.

Жизни в ней было с избытком. Всем интересовалась – газетами и политикой, допытывалась о политических деятелях и партиях. Очень жалеет, что пропустила выборы, ни разу еще не пропускала. Даже и потеряв память, она бы знала, за кого голосовать.

– За кого бы вы голосовали? – спросил я с улыбкой.

– Во всяком случае, не за коммунистов… может быть, за эту шармуту[43]… как ее зовут? Ну эта, которая защищает женщин… а может быть, за кого-нибудь другого… Но это ведь следует всегда хранить в тайне, верно?