И в воцарившейся тишине, в сумерках уходящего дня я смотрю на этого араба, а он замолк, глаза его блестят от удовольствия. Теперь уж мы опустили головы, видим его босые загорелые ноги, покоящиеся на ковре. Вдруг мне ужасно захотелось сделать для него что-нибудь. Я пошла и принесла свои домашние туфли, поставила возле него. Ничего страшного, один раз может надеть туфли для девочек. И только тут я сообразила, что не знаю, как его зовут, и спросила его, он посмотрел мне прямо в глаза и назвал свое имя.

Я и не знала, что у них бывают такие обыкновенные имена.

Наконец-то сели за стол. Я с утра ничего не ел и ослабел от голода, может быть, даже перепутал что-то в стихах из-за этого. Стол был покрыт белой скатертью, и на нем стояли две зажженных свечи и бутылка вина. Я не знал, что они верующие, да они и не помолились, сразу начали есть. Я сидел рядом с девочкой и очень старался не коснуться ее, а женщина принесла еду. Сначала были какие-то серые котлеты, сладковатые до тошноты. Эта женщина, наверно, не умеет готовить и вместо соли кладет сахар, но никто не обратил на это внимания, а может быть, им просто неудобно сказать ей. И я тоже заставил себя есть, чтобы они не обиделись, моя мама, например, всегда обижается, если не съедают все, что она ставит на стол. Я только взял побольше хлеба, чтобы не чувствовать сладковатый привкус. А этот Адам ест со страшной скоростью, в мгновение ока все прикончил, ему еще и добавку принесли, которую он тут же и проглотил. А я ел медленно, стараясь жевать с закрытым ртом, по всем правилам. Мне повезло, девчонка тоже ела медленно, так что им не пришлось ждать одного меня. Наконец-то я покончил с этими тошнотворными котлетами, каких я никогда до сих пор не ел и никогда больше в рот не возьму. Я спросил, как это называется, чтобы знать, чего остерегаться, если мне еще когда-нибудь придется побывать в еврейском доме. Они заулыбались и сказали, что это называется «гефилте фиш».[31] «Хочешь еще?» Я быстро ответил: «Нет, спасибо». А женщина сказала: «Не стесняйся, есть еще много», я снова сказал: «Нет, спасибо, больше не хочу», но она уже встала, пошла на кухню и принесла полное блюдо, тогда я сказал уже более твердым голосом, но так, чтобы не обидеть ее: «Нет, правда, я сыт, если можно, то не надо больше…»

И она уступила и убрала все тарелки, похоже было, что на этом ужин закончился, а мне все еще хотелось есть, и я тихонечко стал жевать кусок белого хлеба, но и он, черт возьми, был сладковатым. Женщина возилась на кухне, звенела посудой, а девчонка уткнулась в телевизор, который был включен, показывали египетский фильм с танцем живота, наверно, интересно ей, хоть и не понимает ни слова, Адам читает газету, а я ем тихонько кусок за куском и вдруг вижу, что съел им весь хлеб.

И тут входит женщина с другими тарелками и ставит блюдо с мясом и картошкой. Как видно, ужин еще не закончился, но нет никакого порядка, каждый сам по себе, занят своим делом. И еще я заметил, что Адам и его жена, я уже знал, что ее зовут Ася, не смотрят друг на друга, когда разговаривают.

И снова начали есть. Эта еда оказалась повкуснее, только не хватало пряностей, по крайней мере ее не подслащали, и принесли черный хлеб. Девчонка поела чуть-чуть, и мама ей выговорила. Адам наложил себе полную тарелку и начал есть с такой скоростью, будто не ел целую неделю, заглядывает все время в газету, лежащую на столе. И такая тишина во время еды. Такое одиночество. Вдруг он вспомнил что-то и обратился ко мне:

– Кто-то говорил в гараже, что один из террористов, напавших на университет, твой брат или вроде того… Это правда?

И тут же хозяйка и Дафи как по команде отложили вилки и ножи, словно очень испугались чего-то. Я ужасно покраснел, задрожал – ну вот, все пропало.

– Какой террорист, – притворился я, что не совсем понял, – тот, что покончил с собой в университете?

Они слегка улыбнулись, получилось так, будто Аднан пришел в университет, чтобы тихо и мирно наложить на себя руки.

– Это сын моего дальнего родственника… соврал я, – я его почти не знал. Он был больной, то есть не совсем нормальный… – улыбнулся я им, но на их лицах не было улыбки.

Я снова заработал вилкой и ножом, уткнувшись в тарелку, ем один, и вдруг возник передо мной образ Аднана, как лежит он в земле с закрытыми глазами и идет дождь. Они переглянулись и тоже начали есть.

Ужин продолжался. Дафи рассказала что-то о своей подруге и ее родителях и что сказал ей сегодня учитель математики. Снова убрали тарелки и принесли блюдца с мороженым, наверно, осталось у них с лета. Я съел и его с хлебом, а что тут такого?

Но вот ужин закончен, Дафи уселась против телевизора, меня тоже усадили к экрану на одно из кресел, в моей пижаме и ее домашних туфлях. Я уже и забыл стесняться. Словно я член семьи. Даже в уборную пошел и вернулся. Шли уже передачи на иврите,[32] сначала пели субботние песни, а потом говорили и спорили и снова пели песни, на этот раз для стариков. А я еще ничего не знал о предстоящей ночной работе. Можно сказать, забыл о ней, а может, и Он забыл. Во всяком случае, так казалось. Адам тоже смотрел телевизор и одновременно читал газету, а вернее, не делал ни того ни другого, просто немножко дремал. Девчонка уже, наверно, с полчаса говорит по телефону, женщина моет посуду на кухне, и только я в своей пижаме продолжаю смотреть телевизор, по которому передают песни Второй алии,[33] в том числе одну песню, слова которой мне знакомы.

Голова у меня уже почти падала, я с трудом крепился, но все-таки уснул под звуки песен, очень уж устал от этого необычного и чудесного дня. А в одиннадцать увидел склонившиеся надо мной смеющиеся лица, телевизор уже не работал, часть ламп погашена, они подняли меня и отвели, сонного, в комнату, заставленную книгами, уложили в мягкую белую кровать, а Адам сказал: «Я тебя скоро разбужу, и мы отправимся» – и укрыл меня одеялом.

«Так все-таки будет ночная работа», – подумал я, снова засыпая.

Около двух он разбудил меня, в доме было совсем темно. Сначала я ничего не соображал и заговорил с ним по-арабски. Он засмеялся и сказал: «Проснись, проснись» – и дал мне мою одежду, сухую и затвердевшую. Я оделся в темноте, а он смотрел на меня. На нем была другая, не рабочая одежда, меховая шапка и черная меховая куртка, он был похож на настоящего медведя. Мы вышли из темной квартиры, освещенной лишь двумя свечками, которые еще горели на убранном столе, и мне уже тогда пришло в голову, что с этой ночной работой что-то нечисто.

На улице не было ни души, моросил холодный дождь. Я не знал, куда он едет, но понял, что мы спускаемся в направлении Нижнего города. Он остановился в маленьком переулке, выключил мотор, вышел из машины и велел мне дожидаться внутри, а сам исчез на некоторое время, потом вернулся и позвал меня за собой. Я шел за ним, а он казался очень напряженным, словно какой-то преступник. Неужто он по ночам занимается взломом квартир, неужто ему недостаточно доходов от гаража? Мы вошли в маленький тупик, и он остановился у большого старого арабского дома, все окна в нем были темными, он взял меня за плечи, показывает на окно на втором этаже и говорит шепотом: «Поднимись туда, открой ставни и залезь в квартиру, света не зажигай, подойди к входной двери и открой мне ее».

Так вот для чего был весь этот ужин, и пижама, и все эти милые разговоры. Мне хотелось плакать от тоски. Если бы папа знал! Один сын уехал за границу, другой террорист, а младший взламывает квартиры по ночам. Очень удачная семья. Но я молчал, что я мог сказать ему? Уже поздно. Он дал мне большую отвертку, чтобы отогнуть задвижки ставен, и сказал: «Если кто-нибудь появится, я тебе свистну, а ты постарайся убежать».

– Что свистнешь?

– Какую-нибудь песню… какую ты знаешь?