Как же описать ее? С чего начать? С ног, тонких ног молодой девушки в тяжелых туфлях на низком каблуке, которые скрывают почти всю стопу, может быть, и удобных, но бесформенных и немного сбитых.

Она одевалась странно. Вкус ее становился все более унылым. В центре Кармеля она нашла себе магазин, которым владели две старые «екит». Они одевали ее в серые шерстяные платья с белым закрытым воротником и рукавами до локтя, в костюмы какого-то мужского покроя с подкладными плечами. Они делали ей скидку, и это доставляло ей большое удовольствие, даже если приходилось брать платье с каким-нибудь дефектом. Когда Дафи была маленькой, эти старухи привозили для нее детские платья из того же материала, и Дафи выглядела в них как маленькая старушка.

Я не очень-то в этом разбираюсь, но мне всегда казалось, что в подборе цветов одежды у нее не все в порядке. Кроме того, она влюблена в несколько старых платьев, все время то удлиняет их, то укорачивает, следуя тому, что она называет «велением моды»; подправляет и вновь купленные платья, отрезая, изменяя, подшивая своими не слишком-то ловкими руками.

Она почему-то считает необходимым экономить деньги. У нее какое-то опасливое к ним отношение. Смешная экономность, почти скупость, в основном касательно себя.

Я почувствовал это давно, еще в ее доме, по тому, как делили еду на совершенно равные порции, а остатки не выбрасывали, а снова разогревали и поджаривали, по тому, как использовали старые обертки. Ее отец писал свои воспоминания, заполняя обе стороны листа, без полей, а когда в тетради кончались страницы, продолжал на обложке. Но там, возможно, была тому причина, ведь со времени возникновения государства ее отец не работал и они жили на маленькую пенсию, которую он получал за службу в органах безопасности еще до образования государства. После того как его отстранили, гонор не позволял ему согласиться на какую-либо работу.

Но у нас в последнее время деньги водились, и с каждым годом их становилось все больше. Правда, в первые годы хватало с трудом, дела маленького гаража шли туго, кроме того, компаньон отца, Эрлих, решил выйти из дела, и я должен был выкупить его часть, из-за чего погряз в долгах. Когда появились первые прибыли, то каждый грош я тратил на новое оборудование и расширение помещения. Она, конечно, не могла следить за развитием дела и довольствовалась тем, что я давал ей. Никогда не просила больше, а с тех пор, как начала работать, ее жалованье поступало в банк и там терялось в доходах от гаража. Сомневаюсь, знала ли она сама, сколько получает, и вообще странно, но денежный вопрос не интересовал ее, она продолжала жить экономно, бережливо, словно выполняя какой-то долг. По прошествии нескольких лет она взялась помогать своим родителям; я, конечно, не сказал ни слова, и она так была благодарна мне, что стала в отношении себя еще более экономной, до аскетизма.

Прислугу у нас в доме никогда не держали. В первые годы, после того, как родился ребенок, и до того, как он пошел в детский сад, нам помогала ее мать: приезжала в начале недели специально из Тель-Авива, чтобы пожить у нас, – а в конце недели приходила ее старая тетя, жившая в Хайфе. Иногда даже брала ребенка к себе. А Ася носилась из школы на занятия в университет, училась и преподавала. Если что-нибудь в доме выходило из строя, холодильник или электрическая колонка, я чинил сам, но потом это мне надоело, и, не спрашивая ее, я заменял их новыми. Она бывала потрясена большими расходами. «Разве у тебя есть деньги? Ты уверен?» Когда мы сменили квартиру и залезли в долги, она решила, не посоветовавшись ни с кем, взять еще полставки в вечерней школе, хотя мы могли расплатиться с долгами без всякого труда. Но я не сказал ничего, я приучил себя давать ей полную свободу действий. В тот период мои гаражные дела пошли в гору, доходы быстро росли; Эрлих, бывший компаньон, вернулся в гараж, на этот раз бухгалтером. Никуда не годный механик, он оказался чародеем в денежных делах. У него был свой особый метод манипулировать выплатами, ворочать счетами. Если заходил новый клиент с небольшой починкой, мы брали с него очень маленькую плату, иногда вообще ничего не брали, и он, конечно, заявлялся к нам снова, а после нескольких посещений мы нагревали его на приличную сумму, не слишком большую, но по крайней мере процентов на двадцать выше прейскуранта. И он, разумеется, платил, не споря и не вдаваясь в подробности. Эрлих организовал рассылку счетов по почте. Мы не требовали, чтобы клиент платил тотчас, хотя машину он получал сразу после ремонта. Мы давали людям почувствовать, что оплата вроде бы дело второстепенное, самое главное – хорошее обслуживание, совсем не упоминали о деньгах, а через неделю или две, когда клиент уже и не помнил, что был у нас, по почте прибывал счет. И люди платили без возражений, как оплачивают счета за электричество или телефон. Все чаще счета стали оплачивать предприятия или фирмы и, конечно, без всяких выяснений, только требовали квитанции. Но Эрлих умел справляться и с этим; уже не будучи моим компаньоном, он заботился о гараже как о своей собственности и боролся за каждый грош, умел делать сложные комбинации, зная досконально все параграфы налогового уложения, советовался с юристами. Мы начали расширяться, нанимали все больше рабочих, открыли новые отделения, стали продавать запасные части. Каждый месяц приносил доход в десять или пятнадцать тысяч лир. В своем кошельке я всегда таскал тысяч пять, просто так, без особой надобности.

Но она не понимала, каково наше положение, вернее, даже не хотела понимать, да и не очень-то я старался объяснить. Она все еще считала гараж каким-то кооперативом, не беря в голову, что вся прибыль в конце концов идет мне.

Она очень редко заходила в гараж, словно избегала его. Сомневаюсь, знала ли вообще, где он начинается и где кончается. Просто, не вникая, испытывала большое уважение к моей работе, видя, как я встаю на рассвете и возвращаюсь поздно вечером. Хотя теперь я не приходил домой весь покрытый копотью и с поцарапанными руками, как в первые годы.

– Тебе нужно еще денег? – спрашивал я ее время от времени.

– Нет, – быстро отвечала она, даже не раздумывая, и предлагала мне беречь деньги для гаража, на всякий случай.

Что могло случиться? Может быть, заменят машины лошадьми?

Вторую машину, для себя, она не хотела ни за что. Для чего она ей? Она прекрасно обходится автобусом. Но я замечал взгляды, которые бросали в мою сторону учителя и ученики, когда мне приходилось заезжать за ней в школу или университет и я шел рядом с ней в своем грязном комбинезоне, слегка поддерживая ее под руку. Ее это совсем не трогало, а меня задевало. Я купил маленький подержанный автомобиль, поставил его около дома и заставил ее учиться вождению. На первом экзамене она провалилась, но потом сдала; ей даже понравилось сидеть за рулем. Теперь она могла расширить поле деятельности, взвалить на себя больше обязанностей. В моторе она не понимала ничего, да ей это и не требовалось. Я постоянно заботился, чтобы все было в порядке. Как-то раз она прибыла в гараж посреди дня. Порвался ремень вентилятора, и мотор чуть не сгорел; она была в совершенной панике. Меня не оказалось на месте, и рабочие, которые не знали ее в лицо, не обращали на нее никакого внимания. Так она и сидела за рулем, ожидая очереди, как обычный клиент, и проверяя тем временем контрольные своих учеников. В конце концов ее заметил Эрлих, подбежал к ней, вытащил из машины и привел в свою контору, приказав рабочим немедленно исправить поломку. Помнится, когда я пришел, она уже стояла около отремонтированной машины, а рабочие не сводили с нее любопытных взглядов, рассматривая с какой-то зачарованной улыбкой. Теперь они уже знали, что это моя жена. «Хади эль хатиара?»[10] – спросил кто-то шепотом стоящего рядом товарища.

Хождение по магазинам в поисках какой-нибудь вещи для себя она считала пустой тратой времени, лишним утомительным занятием. Иногда сколько могла оттягивала необходимые покупки, продолжая пользоваться совершенно изношенным старьем – сумкой, перчатками или зонтиком. Ходила в потерявшей форму соломенной шляпе, к которой за долгое время привязалась. Ото всех моих уговоров она отделывалась обещаниями, откладывая покупку со дня на день. В конце концов я просто выбрасывал изношенную вещь на помойку, даже не ставя ее в известность. Она искала день-два, пока я не признавался в содеянном.