Мои глаза стали постепенно привыкать к темноте, и я увидел, что вокруг лежат его вещи, его одежда – брюки и рубашка, открытый чемодан, иллюстрированные журналы, сигареты, которые он обычно курил; все осталось в таком виде, в каком он оставил дом, уходя. И снова я вспомнил его с необычайной ясностью.

Я сказал ей:

– Не может быть, чтобы его убили.

– Так он чего-то боится и прячется. Надо искать его. Лучше всего по ночам.

– По ночам?

И тогда она стала рассказывать мне о нем. Как она растила его, после того как мать погибла, а отец оставил его. Он был странным и одиноким ребенком, плохо спал по ночам. Какое-то ночное создание. Вспоминает имена его родственников со стороны отца, дядю, живущего в Димоне, другого дядю – из Иерусалима, одного или двух друзей, с которыми он дружил много лет назад. Было уже почти пять утра, голова моя шла кругом от всех этих рассказов, но все-таки брешь была пробита.

Телефон ее отключили, и я обещал уладить это дело. Дал ей номер своего телефона, и мы договорились о следующей встрече.

Дождь уже перестал, небо прояснилось. Надо уходить. Наим дремал на кухне. Я разбудил его, мы попрощались со старухой и поднялись на Кармель. Улицы были мокрые и безлюдные. Первые признаки рассвета.

Дома тишина. Ася и Дафи крепко спят. Я отвел Наима в рабочую комнату и зашел в спальню. Света не зажигаю, совсем не чувствую усталости, смотрю на спящую Асю, утренний свет падает на ее лицо. Я слегка прикоснулся к ней. Ей снова снится что-то. Заметно, как двигаются ее глаза под закрытыми веками. До чего же странно знать, что именно в этот момент она видит сон. Он, наверно, заставлял ее страдать, потому что ее лицо исказилось. Моя стареющая жена, погруженная в свои сновидения. Я осторожно нагнулся над ней, почти встал на колени, нежно трясу ее. Но она не хотела просыпаться, как-то странно, трогательно так, почти с отчаянием, ухватилась за подушку, плачет. Я, улыбаясь, погладил ее:

– Ася, вставай, есть новости. Невероятно, но бабушка, эта старуха, восстала из мертвых…

И они вошли в одну из комнат, очень обрадованные встречей, а меня засунули на кухню, между помидорами и баклажанами, ждать их. Бабка дала мне несколько старых, слипшихся конфет, которые остались, наверно, с тех времен, когда она еще не потеряла память, и я сидел там, пока они не кончили болтать. Сижу на стуле, сосу сладкие конфеты и почти сплю. Часа через два, наверно, Адам пришел за мной, и мы поехали по пустынным улицам обратно к его дому, а небо было уже совсем ясным, кончился у него весь дождевой запас. Все вылилось на меня.

В доме было темно, и он уложил меня обратно в кровать, а сам пошел в свою спальню, начал разговаривать там с проснувшейся женой. Они говорили о чем-то очень взволнованно, но у меня не было сил прислушиваться, я сразу же заснул. Спал я очень долго. Я и правда очень устал и мог спать и спать без конца. До чего приятно мне было в этой красивой комнате со множеством книг, на мягкой кровати, прямо в самой гуще евреев.

Наверно, уже кончалось утро, когда я начал просыпаться, нежусь себе тихо в кровати. Раз или два приоткрылась дверь, и милая девчоночья головка просовывалась поглядеть на меня. А я все спал. Зазвонил телефон, громко заговорило радио. Девчонка все время крутилась по дому. Только ее шаги и были слышны, и снова она заглянула в комнату, наверно, не могла дождаться, когда я встану, но мне не хотелось. Ночью я поработал как настоящий специалист, теперь можно и поспать немного. Из окна видно голубое небо, слышатся детские голоса. По радио продолжают болтать, даже в субботу им не надоедает. Девчонка остановилась у двери и тихонечко постучала. Я быстро закрыл глаза, а она неслышно вошла, подошла к книжному шкафу, притворилась, что ищет какую-то книгу, нарочно шумит, чтобы разбудить меня. На ней были брюки и свитер в обтяжку, и я заметил под ним маленькие бугорки. Вчера я был уверен, что у нее еще нет там ничего, и вот как будто выросли за ночь.

Увидев, что я не двигаюсь, она подошла и дотронулась своей горячей рукой до моего лица. И мне очень понравилось, что она дотронулась до меня, а не только говорила со мной. Я решил все-таки открыть глаза, а то еще подумает, что я умер.

Она тут же зачастила своим хрипловатым голосом:

– Тебе пора вставать. Папа с мамой уехали утром. Уже одиннадцать. Я приготовлю тебе завтрак. Какие яйца ты любишь?

Вся зарделась, серьезная такая.

– Все равно…

– И мне все равно.

– Сделай, что хочешь.

– Но мне все равно… скажи ты…

– Сделай то же, что и себе, – улыбнулся я.

– Я уже поела… хочешь яичницу-болтунью? Я не знал, что это такое, яичница-болтунья, но почему бы не попробовать? И тут я сказал с каким-то нахальством, сам не знаю, откуда оно взялось у меня:

– Ладно, только, если можно, без сахара.

– Без сахара???

– Вчера, – пробурчал я невнятно, – было немного сахара в котлетах.

А она поняла вдруг и разразилась диким смехом. Очень ей это понравилось.

Я тоже слегка улыбнулся. Она вышла. Я быстро оделся, убрал постель, пошел в ванную, умыл лицо и почистил зубы, причесался их гребенкой и потом помыл раковину. Пошел на кухню, там на столе было полно еды. Наверно, вытащила все, что нашлось в холодильнике, и поставила на стол. Может быть, первый раз в жизни она готовит завтрак гостю. Надела фартук и начала очень энергично жарить что-то на огне, а потом принесла мне какую-то болтушку из яйца, еще и слегка подгоревшую, дала подгоревший хлеб и кашу. Села напротив, смотрит во все глаза, как я ем, все время предлагает мне еще что-нибудь. Сыр, селедку, шоколад. Она решила, что я должен уничтожить всю еду, которая есть в доме. Сама намазывает мне хлеб, все время меняет тарелки, точно она моя мама или жена; играет какую-то роль, и ей это нравится.

А я ем с закрытым ртом, жую медленно. Иногда отказываюсь, а иногда соглашаюсь. Она следит за мной, словно я ребенок или щенок, которого надо накормить. Лишь иногда я осмеливаюсь поднять на нее глаза и вижу, какая она свежая, не такая, как вчера, более решительная, совсем не сонная. Волосы собраны в пучок, черные глаза блестят. Она не дотрагивается до еды.

– Ты не ешь? – спрашиваю я.

– Нет, я и так толстая.

– Ты толстая?

– Немножко…

– А по-моему, нет…

И снова она разражается смехом. Просто страшно, какое дикое ржание вырывается у нее изо рта. Прямо звериное рычание. Что-то во мне смешит ее. Вот она замолкает. Становится серьезной. И снова – сначала чуть улыбается, а потом без предупреждения и без всякой причины разражается громким хохотом.

А я ем и ем, и так, не переставая есть, все больше и больше влюбляюсь в нее, влюбляюсь окончательно и бесповоротно, всем сердцем, готов целовать ее белую ступню, которая все время раскачивается передо мной.

– Ну как, не слишком сладко было?

– Нет… все нормально… – Я весь покрылся краской.

– Но кофе ты пьешь с сахаром?

– Кофе – да.

И она идет приготовить мне кофе.

День совершенно ясный, словно зима уже кончилась. По радио передают музыку, пока новые болтуны не займут место тех, что пошли отдохнуть. А я уже влюблен по уши. Мне даже не надо смотреть на нее, она у меня в сердце. Пью кофе. Какая-то безумная жизнь. Словно это и не я вовсе. А она все смотрит и смотрит на меня, точно не видела никогда, как люди едят.

– Вы нас очень ненавидите? – вдруг слышу я ее голос, у меня чуть стакан из рук не выпал – так она меня напугала.

– Кого?

Хотя я и знал, что она имеет в виду, но не ожидал, что именно она начнет говорить о политике.

– Нас… израильтян…

– Мы тоже израильтяне.

– Нет… евреев.

Я смотрю ей прямо в глаза.

– Теперь уже не очень, – я пытаюсь отвечать правдиво, вижу перед собой ее красивое лицо, светлые волосы, – после войны, после того, как вас немножко победили, вас ненавидят меньше…

Она рассмеялась, очень ей понравилось то, что я сказал.