А Наполеон решился. У него другого выхода уже не было: противодействуя русской угрозе, он стянул к границам России полумиллионную армию, которая долго оставаться без дела не могла. Любопытно, что на сей раз Наполеон шел в Россию не один — союз с ним заключили Пруссия и Австрия. Кроме того, в составе наполеоновской Великой армии были итальянцы, вестфальцы, баварцы, саксонцы, поляки и проч.
Любопытно также, что, имея на своем столе десятки разных планов интервенции в Европу, Александр не подготовил никаких пристойных планов обороны своего отечества. «Начать наступление, вторгнуться в герцогство Варшавское, войдя в Силезию… занять линию Одера» — такие планы «освобождения Европы» у Александра были. А вот планов защиты России от супостата не имелось вовсе.
…И мне это все что-то чертовски напоминает! В 1941 году, незадолго до войны Сталин вызвал к себе специалиста по истории Франции Евгения Тарле и имел с ним долгую полуторачасовую беседу. Наверное, о повторяемости истории.
(Кстати, о повторяемости. В своей предыдущей книге о начале Второй мировой войны я уже отмечал, что Сталин не только сравнивал себя с Александром I, но и очень интересовался историческими параллелями его эпохи с эпохой наполеоновской. Параллели эти порой удивительны. Частично я писал о них в «Бей первым!», а здесь укажу лишь на такое совпадение. В кривом зеркале сталинской пропаганды Гитлер был сначала врагом и мерзавцем, потом в один день стал лучшим другом советского народца. А затем снова врагом. При Александре в 1807 году Наполеона со всех амвонов объявили антихристом. Потом этот антихрист, как пишет Тарле, «без малейших переходов и объяснений» стал лучшим корешем Александра. А в 1812 году вновь превратился в антихриста.)
24 июня 1812 года Наполеон перешел Неман и двинулся навстречу агрессорам, благо формальный повод у него был: разорвав мирный Тильзитский договор, Александр де-факто объявил Наполеону войну. Но, что самое парадоксальное, переход Немана в понимании Наполеона еще не был войной против России! За два дня до этого, 22 июня Наполеон подписал приказ по армии, в котором называл эту кампанию «польской войной»: «Солдаты! Вторая польская война начата. Первая кончилась во Фридланде и Тильзите. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения. Вторая польская война… положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы». (Россия действительно всю дорогу упрямо лезла со своим штыком в Европу, и после этого мы еще удивляемся, отчего современная Европа боится России и считает ее экспансионистской державой. Историческая память!..)
Так вот, даже перейдя Неман, Наполеон воевать с Россией не хотел. То есть не только не имел намерения вторгаться в Россию, но и вообще предпочел бы обойтись без кровопролития. Недаром, войдя в Вильно, он не присоединил Литву к Польше (как надеялись поляки), а создал для Литвы особое временное управление. Это был видимый сигнал Александру, который был настроен против Польши. И этим жестом доброй воли Наполеон, по сути, говорил русскому царю: мы еще можем обойтись без крови. Но русскому царю была нужна кровь.
Развязавший эту войну Александр сделал хитрый ход, чтобы остаться в глазах потомков невинной и миролюбивой жертвой агрессии. Когда Наполеон перешел Неман и, совершив долгий марш, занял Вильно, поселившись в том же здании и той же комнате, где до него проживал царь Александр, тот послал к нему якобы для мирных переговоров экс-министра полиции Балашова.
До сих пор все исследователи пишут, что это было попыткой мирных переговоров со стороны Александра. Но это было чистой туфтой! Поскольку Балашов никаких предложений о мире не имел, кроме откровенно издевательских, которых Наполеон, будучи в здравом уме, принять не мог. Суть балашовских предложений была такова: царь Александр готов говорить о мире, если Наполеон развернет оглобли и снова уйдет за Неман. Да даже если бы Наполеон не отобрал у России огромный кусок территории, если бы он не занял Вильно, а только успел форсировать Неман, все равно предложение Александра было очевидно неприемлемым. Ведь что значит форсировать Неман более чем полумиллионной армией? Это огромная и тяжелая военная операция, которая стоит средней битвы. Провести такую операцию, чтобы тут же снова убраться за Неман, едва услышав капризные слова Александра: буду вести переговоры, только если ты снова форсируешь Неман, но в другую сторону?.. Как зайчик, прыгай туда-сюда…
Русский царь знал, что Наполеон выполнять его бессмысленные капризы не будет. Ибо если хочешь говорить о мире — говори. А гонять Великую армию туда-сюда… Форсировал Неман, сделал переход, занял Вильно, оставил Вильно, пошел обратно, опять форсировал Неман. И тогда уж, так и быть, Александр, планировавший напасть на Европу, смилостивится и начнет переговоры о мире.
Перед самим Балашовым циничный Александр не скрывал своих истинных намерений. Ему нужно было отвести глаза Европы от своих агрессивных приготовлений. Царь так и объяснил Балашову: «Между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы».
В некоторых книгах можно прочесть, что маршал Даву, к которому прибыл Балашов, принял посланца грубо и даже отнял у него письмо Александра к Наполеону, которое тот должен был вручить лично. Это всегда дается с таким подтекстом: не хотел, мол, Наполеон мира, заносчив был, собака, зол на русских.
Неправда. Вот как описывает миссию Балашова его современник граф Комаровский:
«Государь рассудил послать с ответом к Наполеону и избрать для сего изволил А. Д. Балашова. Балашов доносит императору, что он уже свой обоз отправил и что у него нет ни генеральского мундира, ни ленты. Государь приказывает ему у кого-нибудь достать для себя мундир и все, что ему нужно, и чтобы он непременно через час выехал. Я жил тогда вместе с Александром Дмитриевичем. Он приходит домой в отчаянии, рассказывает мне все, что с ним случилось, говоря, что Александровской лентой его ссудил граф П. А. Толстой. К счастью, мой обоз еще не уехал, и я ему предложил свой генеральский мундир. Надобно было оный примерять; насилу мундир мой влез на Балашова, но нечего было делать; он решился его взять и обещался во все время есть насколько можно менее, чтобы похудеть…
Главная квартира императора пришла в местечко Видзы, сделавши шесть переходов, а о Балашове еще слуху не было, и начинали уже насчет его беспокоиться, не оставил ли его Наполеон военнопленным. Наконец, перед выходом уже из сего местечка, посланный от государя возвратился и привез собственноручное письмо к его величеству от Наполеона. Все обступили и начали расспрашивать Александра Дмитриевича, что с ним случилось во время его отсутствия. Вот что он рассказывал.
Оставя Вильно, на другой день он приехал на французские аванпосты; когда трубач его протрубил три раза, и Балашов объявил, что он российской армии генерал, присланный к императору Наполеону, то неприятельский офицер его остановил, а сам послал получить приказание. Через несколько времени. Балашова одного ввели к маршалу Даву, которому он объявил причину своего приезда и просил отправить его к императору французов. Даву отвечал, что он не знает точно, где находится теперь его величество, но если генерал Балашов желает, то он пошлет письмо от российского императора со своим адъютантом к императору Наполеону, на что Балашов возразил, что ему от государя своего повелено отдать письмо лично, и потому он никому оного поверить не может. Маршал ему сказал, что он тотчас пошлет известить Наполеона о приезде к нему генерала от императора Александра. Посланный не возвратился четыре дня, между тем Балашов видел, что за всеми его движениями примечали: наконец он решился спросить у маршала Даву, не считают ли они его своим пленным. Маршал ему отвечал:
— Послушайте, генерал, неужели нам не известны права военные, и что особа парламентера есть по всем законам неприкосновенна и даже священна. Замедление же сие происходит, вероятно, оттого, что император объезжает многочисленные корпуса своей армии, расположенные на большом пространстве, и адъютант мой не успел его догнать.
