Следующим рубежом в оформлении режима Пилсудского явились президентские выборы, назначенные на 31 мая. Они должны были дать ответ на вопрос о том, насколько удалось Пилсудскому деморализовать польский политический класс. Все прекрасно понимали, что Ратай, занимавший пост президента временно, не мог противостоять Пилсудскому, за которым была сила. Иное дело – парламент, в обеих палатах которого заседали в совокупности 555 депутатов и сенаторов.

В отличие от президентских выборов 1922 года, когда изначально существовала небольшая вероятность того, что в них будет участвовать Пилсудский, сейчас у него была совершенно иная позиция. Он, используя общественное возбуждение и наивное ожидание лучшей жизни, мог в качестве официального главы государства существенно увеличить свои полномочия за счет парламента, даже не распуская его. И в те две недели между окончанием переворота и заседанием национального собрания маршал ни разу не намекнул на нежелание взять на себя формальную ответственность за все, что будет происходить с Польшей. Более того, в своих интервью он всячески давал понять обществу, каковы будут его дальнейшие действия, что можно было трактовать как намерение встать во главе государства. В первом таком интервью 23 мая французской газете «Матэн» Пилсудский достаточно откровенно заявил, что ради блага Польши готов на любые действия, даже не совсем конституционные, и что является сторонником сильной власти. Чрезвычайно многозначительным было такое его высказывание: «Если и могут быть какие-то колебания в выборе средств, когда хочется остаться в рамках легальности, то их нет там, где цель – спасение Польши. Только правление на основе сильной власти может дать в данном случае хорошие результаты. Я не буду насиловать конституцию, но выполню свой долг»[222].

Еще в одном интервью корреспонденту «Матэн», желая успокоить международную общественность, Пилсудский пообещал не менять миролюбивую внешнюю политику Польши. Зато достаточно определенно сформулировал свое видение необходимых стране преобразований в сфере государственного устройства. Он отверг модный тогда в Европе фашизм, поскольку поляки его не примут, и личную диктатуру, хотя не скрывал, что любит лично принимать решения и считает себя сильным человеком. Больше всего ему нравилась американская модель государственной власти, с оговоркой, что ее следует приспособить к польским условиям. В числе необходимых преобразований в конституционном устройстве маршал назвал наделение президента правом самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам государственной жизни, ослабление роли парламента, упрощение законодательства. Тем самым он четко сформулировал направление эволюции польской политической системы: от ничем не ограниченного парламентаризма к республике президентского типа[223].

Вплоть до президентских выборов Пилсудский оттачивал аргументы, оправдывающие его открытое надругательство над законностью. В конечном счете они приобрели следующий обобщенный вид: «Я решился на него (переворот. – Г.М.) сам, в соответствии со своей совестью, и не считаю нужным объясняться по этому поводу. Главными причинами нынешнего положения в Польше – то есть нищеты, внутренней и внешней слабости – было воровство, остающееся безнаказанным. В Польше над всем господствовали интересы индивида и партии, царила безнаказанность за все злоупотребления и злодеяния». Упомянул он и о возрастающей зависимости государства от «нуворишей»[224]. Диктатор прямо говорил обычному, уставшему от кризиса поляку, что знает причины его бед, не может оставаться к ним безразличным и сделает все для их искоренения. А аргумент о том, что он знает расхитителей государственных средств и будет с ними бороться во все времена и при всех режимах, пока они еще молоды, беспроигрышен.

Решая, как и в ноябре 1918 года, задачу консолидации общества вокруг своего видения будущей Польши – богатой, сильной, справедливой к своим гражданам, – Пилсудский стремился к тому, чтобы каждая социальная группа, класс, сословие (но не партия) увидели в нем представителя и выразителя своих интересов. Поэтому 27 мая он убеждал читателей, что никогда не хотел быть членом какой-то партии и вообще был против господства партий в Польше. Главным для него в тот момент было убедить членов национального собрания в том, что он – идеальный кандидат в президенты. Следовало создать такой собственный имидж, чтобы получить максимально широкую поддержку. Наиболее настойчиво он доводил до своих выборщиков мысль, что государственный переворот – не преддверие революционных преобразований. Он с гордостью говорил: «...Я не перестану утверждать, что совершил единственное в своем роде историческое деяние, что я совершил нечто похожее на государственный переворот и сумел его тут же легализовать и что я совершил нечто вроде революции без каких-либо революционных последствий»[225]. Обещал не проводить в жизнь левые или правые экспериментальные программы, в том числе и в решении социальных проблем, а уж тем более не следовать в этом за СССР.

О необходимости избрания маршала президентом твердили правительство, левые партии и, конечно, пилсудчики, оказывая давление на членов национального собрания. Сам же Пилсудский держал общество и парламентариев, помнивших его отказ от участия в президентских выборах в 1922 году, в состоянии неведения. Так, из его интервью от 27 мая следовало, что при нынешней конституции он не хочет быть президентом. А спустя два дня, на встрече с парламентариями, он говорил совершенно иное: «Условия сложились таким образом, что я, смеясь над вами всеми, мог бы не пустить вас в зал национального собрания, но я решил попробовать, можно ли еще в Польше править без кнута. Не собираюсь оказывать давление, но предостерегаю, что сейм и сенат – это наиболее ненавистные в обществе институты. Попытайтесь еще раз. Давления не будет. Никакая физическая сила не будет на вас влиять. Я дал гарантию свободного выбора президента и свое слово сдержу, но предупреждаю, не заключайте с кандидатом в президенты партийных договоров. Кандидат в президенты должен стоять над партиями, должен уметь представлять всю нацию. Знайте, в противном случае я не буду защищать сейм и сенат, когда к власти придет улица. Не может в Польше править человек, терроризируемый негодяями, и я этому противостою.

Я объявил войну негодяям, мерзавцам, убийцам и ворам и в этой борьбе не отступлю. У сейма и сената слишком много привилегий, и нужно, чтобы больше прав было у членов правительства. Парламент должен отдохнуть. Позвольте членам правительства отвечать за то, что они делают. Пусть президент формирует правительство, но без давления партий. Это его право.

С моей кандидатурой можете делать, что хотите. Я ничего не постыжусь, если мне не будет стыдно перед собственной совестью. Мне все равно, сколько голосов я получу – два, сто или двести. Но я не буду оказывать давление в пользу моего избрания. Выбирайте того, кого вы захотите, но ищите кандидатов непартийных и достойных высокого поста. Если же вы так не сделаете – то я вижу для вас все в черных тонах, а для себя в цветах неприятных, потому что я не хотел бы править с помощью кнута...»[226]

Это выступление можно считать ключевым в избирательной кампании маршала. В нем он не только изложил свой план эффективного управления Польшей, но и предостерег от иллюзии, что он отдаст завоеванную в мае власть. Несколько загадочно звучала фраза о том, что парламент должен отдохнуть, но очень скоро и этот вопрос прояснился. И самое главное – он как будто соглашался вверить свою судьбу процедуре тайного голосования.

31 мая, с соблюдением повышенных мер безопасности, ровно в 10 часов утра начало свою работу уже третье за время работы парламента первого созыва заседание национального собрания. Депутат от ППС Зыгмунт Марек предложил кандидатуру Пилсудского, а национальные демократы и их союзники поставили на познанского воеводу графа Адольфа Бниньского, демонстративно не признававшего кабинет Бартеля. Это означало, что правое крыло сейма не собиралось конструктивно вписываться в новую политическую реальность.