Интересно, что основной проблемой, присутствовавшей во мне в горах, были бытовые беспокойства. Это выявилось уже после того, как я внимательно вспомнила все произошедшее и словно перепрожила это еще раз, перепросмотрела то, что со мной происходило. Там они ощущались просто как пелена, время от времени наползающая на то прекрасное, что я испытывала — восхищение красотой пейзажей, радость от совместной работы, радость от того, что чувствуешь себя один на один с горной стихией… пелена беспокойств самого банального толка наползала, и я отпихивалась от нее, отпихивалась, даже не осознавая — от чего я отпихиваюсь. Был один яркий всплеск страха, и еще один. Первый возник, когда мы стали на ночевку на горке, на которую залазили полдня. Мы не собирались ночевать на такой высоте, но уже вечерело и неясно было — как спускаться, начало тропы, ведущей вниз, оказалось под снежным языком. Стремительно холодало. На меня накатила смесь отчаяния и страха, горы вокруг показались чужды и враждебны, и я ощутила себя словно в ловушке, рассудок просто отказывался верить, что завтра я смогу пойти еще выше или спуститься и снова подняться на перевал, и тут я ясно поняла, что если сейчас же не выскочу из этого состояния, то мне пиздец. Я выдрала себя из него так, словно от этого зависела моя жизнь. Невыразимой красоты переживаниями коснулись меня эти горы, и холод, и закатное небо, и падающее солнце, и невозможные коровы вдали внизу, и эта даль, и звук колокольцев. Второй раз был, когда я слетела с тропы и сломала ногу. Был такой момент абсолютной внутренней тишины, и я ощутила, как во мне готовы зародится и вспухнуть… даже не знаю толком что, не было времени разглядеть, но чувствовалось, что много всего, погребло бы просто. Я преодолела, словно отсекла все начисто, не задумываясь, одним усилием. И переживание красоты просто переполнило меня, я ощущала пронзительную нежность к этой горе. Казалось, я чувствую и ласкаю каждый камушек на ней. Нежность лилась к этим кустам, за которые я держалась, к ручью… мне было удивительно, несказанно хорошо. И после, когда я сидела на тропе и глядела на долину, куда я так и не спустилась, страх, боль, беспокойство, сожаления — ничто не могло пробиться сквозь сияющую безмятежность.

Нет почти никакого зазора в ощущениях в тех днях, что я провела в горах, и в тех, что в больнице, пожалуй и в тех, что сейчас. Видимо потому, что в счет идут только настоящие чувства. Каждый день возникало и возникает что-то, что рассудок считает пределом, и этот предел нужно преодолеть. Я увидела, что рассудок ничего не знает о том, откуда и на что могут взяться силы, и слушать его — это ограничивать себя чрезвычайно. Вопреки всем его доводам, у меня совершенно четкое ощущение, что сейчас происходит именно то, что мне нужно, и я испытываю глубочайшую признательность жизни… словно меня несут нежные и заботливые руки. Я учусь заново вставать, садиться, двигаться, удерживать равновесие, ходить по лестницам, и мне нравится, что теперь я меряю пространство по-другому, и что это требует от меня именно тех проявлений внимания, которые я считаю необходимыми сформировать.

Пиши мне, Майка, я так хочу прикоснуться к тебе… хотя бы через письма:)»

…Все время, пока сидела в Интернете и писала ей ответ, я никак не могла переварить то, что в моем представлении Наташка была забавным, милым, добрым и, конечно же, чутким и чувствительным существом, но тут она предстала совершенно другой… как же выразить это… все слова так или иначе предполагают ту или иную степень тех качеств, которые мне сами по себе не слишком близки. Сказать, что она тут «серьезная»? «Повзрослевшая»? «Мудрая»? Нет, все не то, и все эти слова неуместны. Здесь что-то другое, но слов, чтобы выразить это, я не знаю… Пожалуй, уже не в первый раз я сталкиваюсь с тем, что катастрофически не хватает слов. Казалось бы — велика важность, а важность оказалась велика. Иногда я прямо таки до невозможности ясно чувствую, что испытываю потребность найти или придумать слово, которым я буду называть то или иное состояние. В школе все мы впитали с молоком Пушкина, что русский язык могуч, но мне он порой кажется просто немощным, плоским, особенно когда дело касается выражения тонких чувств, едва разделимых оттенков. Бывает так, что какое-то переживание просто просится, чтобы его как-то назвали, прикрепили к нему слово. Бывают такие дни, как вот сейчас, когда это превращается в настоящую муку — множество разных чувств, оттенков, отголосков словно проносятся стаями летучих мышей, и если для некоторых я успеваю подобрать описания, придумать названия, то потом могу вернуться, подумать, вспомнить, и это позволяет снова пробудить переживания, ускользнувшие, казалось бы, безвозвратно.

Удивительно, но обозначение играет роль крючка с наживкой, которая приманивает ускользнувшее было состояние души. Я раньше пыталась придумывать красивые термины, старалась, чтобы они максимально емко описывали то, что я хочу описать, но это оказалось совершенно неважным. Важен сам факт называния и важно, чтобы был резонанс названия и чувства, чтобы произнесение этого слова вызывало ощутимый всплеск переживания. Когда какое-то тонкое чувство, перед тем переживаемое как неуловимое, как легкий привкус к жизни, как намек на что-то емкое — когда оно, накапливаясь в отдельные моменты, вдруг переходит некоторую внутреннюю грань отчетливости, тогда я хочу его назвать. Называя его, я тем самым совершаю заключительное усилие, и оно окончательно вылупляется, оформляется и начинает свое путешествие среди других чувств. Слово позволяет вниманию — как по проводам или как по указателю — направиться к чувству, взять его нежно за поводок, погладить по морде, дать колбасы, помочь осознать себя в своем уникальном своеобразии, после чего уже отпустить на свободу. Внимание с помощью слова направляется на чувство, приводит к бурному его росту, и именно тогда оно входит в жизнь как органическая часть, проявляет себя вполне и готовит будущие открытия, притягивает все новые и новые восприятия. Это как прыжки по островкам на болоте. Прыжок — и ты закрепился на новом состоянии. Еще прыжок — еще, и мой мир расширился.

Новый заход в парк не принес ничего нового. На ступеньках за кустами рассаживалась компания разношерстных людей, приготовившись внимать европейцу в индийской одежде. Может послушать?

Имея уже печальный опыт общения с «учителями и их учениками» в Ришикеше, и уж тем более имея опыт общения с ними в России, я просто хотела тихо послушать и тихо уйти, когда надоест, однако религиозная тусовка оказалась лишь частной лекцией об истории буддизма, поэтому я не утерпела (снова какое-то не то слово… может мне сходить пописать?:))… я не удержалась и влезла в повествование в тот момент, когда жена Марпы нарушила инструкции и из жалости принесла Миларепе еды, что страшно разозлило Марпу, поскольку таким образом она могла помешать правильному обучению очень талантливого ученика.

— Так ведь если Марпа разозлился, да еще и ужасно, стало быть он не просветленный? — мой голос так звонко нарушил монотонное умиротворение лекции, что соседка справа вздрогнула от неожиданности. Я непроизвольно чуть сжалась в ожидании бурной реакции.

Поразительно! Ни на одном лице нет и тени злости или раздражения — скорее любопытство.

— Интересная мысль!

(Ну надо же, точно любопытство).

Они стали рассуждать, предполагать разные варианты. Лектор также не впал в истерику, задумался и сказал, что возможно текст предания не совсем верно выбирает слова, и наверное Марпа все же не разозлился, а только изобразил ярость, ведь мы видим на стенах тибетских храмов изображения яростных демонов, но они отражают не омраченные состояния сознания, а лишь что-то символизируют…

В этот момент кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и чуть не свалилась со скамейки. Это был ОН!

— Пойдем.

На ходу мы обменялись короткими фразами.

— Как ты меня нашел?

— Кам сказал, что ты здесь.

— Кам? Кто такой Кам? А он откуда знал?