Лобсанг поднял руку и ладонью сделал успокаивающий жест. Затем он закрыл глаза и посидел минуту-другую молча и неподвижно. Я смотрел в его лицо и не мог оторваться. Словно невидимый свет озарял его изнутри. Его нельзя назвать красивым в обычном понимании этого слова — в нем нет красивости и совершенной пропорциональности форм, черты лица даже несколько грубоваты, суровы, но это не то, что можно увидеть на лицах обычных людей. На его лице нет ни единого отпечатка агрессии, претензии или самодовольства, а лишь особая суровость, серьезность, словно он всматривается с борта своего корабля в неспокойное море, готовый в случае чего без колебаний выполнить свою трудную работу и провести корабль сквозь бурю. Удивительным образом эта серьезность не была мрачной и тем более озабоченной — она была искристо радостной, хотя я до сих пор не понимаю — как одно может сочетаться с другим, и если бы я сам не видел лица Лобсанга, а слышал бы лишь свое собственное описание, то наверняка так и не смог бы представить себе это и вообразил бы что-нибудь привычно напряженное или привычно расслабленное.

Когда Лобсанг открыл глаза, он сказал мне странные вещи. Он сказал, что истина открывается всякому, кто искренне ее ищет, и люди не находят ее не потому, что она закрыта за семью печатями, а потому, что они только делают вид, что ищут ее, а на самом деле ищут что-то другое, но не хотят в этом себе признаться. Он сказал, что даже среди тибетских монахов много таких, которые не ищут истину, которые даже во время медитации думают о том — скоро ли они достигнут просветления, и о том — когда еще не поздно будет уйти из монастыря, жениться и завести свое хозяйство, если их практика не будет идти успешно.

Он сказал, что события, случающиеся с обычным человеком, никуда не ведут, потому что обычного человека не интересует истина, его интересует имущество, внимание других людей, получение впечатлений, споры о том и о сем, и в результате жизнь превращается в помойку, и события, случающиеся с ним, это просто одна из секций этой помойки.

Он сказал, что есть простой способ найти свой путь во всех смыслах этого слова — и в самом простом, и в самом глубоком. Для этого надо «услышать» особый зов изнутри, и когда ты его «услышишь», ты никогда не спутаешь его с чем-то другим, ты никогда не предпочтешь что-то иное этому зову, он будет казаться самым сокровенным, самым сладким, самым высоким в твоей жизни, и именно потому этот зов и будет указывать на твой путь, и он сам станет твоим путем, потому что тебе придется менять свою жизнь для того, чтобы он не покидал тебя, чтобы «слышать» его чаще и глубже, чтобы становиться тем, что он открывает в тебе.

Он подчеркнул, что слово «слышать» он употребляет в переносном смысле, что когда возникает этот зов, то ты сам становишься им, и нет никого, кто мог бы его слышать — ты сам и являешься этим зовом.

Сказав все это, он замолчал и вопросительно посмотрел на меня, словно пытаясь почувствовать — как я отношусь к сказанному. На этот раз проблем с вопросом не было, и я сразу же его задал: «Лобсанг, КАК сделать так, чтобы услышать этот зов. ЧТО мне делать, Лобсанг — что конкретно делать?»

Он кивнул и сказал, что для того, чтобы услышать зов, надо стать тихим, очень тихим внутри, потому что когда наша омраченная жизнь шумит, когда мысли, желания, негативные эмоции непрерывно сменяют друг друга, то в этом шуме тебе не услышать этот тихий зов. Когда зов рождается, он звучит очень тихо, и лишь после долгой практики он начинает звучать все громче и громче, пока не приобретет полновесное звучание, которое захватывает целиком, каждую клеточку души и тела, наполняя тебя могучей блаженной вибрацией. Я вижу, сказал он, что тебе знакомо то, о чем я говорю.

Я удивился его словам и даже собрался было сказать, что он ошибается, что у меня никогда ничего такого не было, и я хоть и понимаю то, о чем он говорит, но лишь интеллектуально, я понимаю лишь описание, а не само переживание. Но Лобсанг так смотрел на меня, что я замолчал, едва начав, и тут меня осенило — ну конечно же, это именно ТО — тот «звук» из сна! Лобсанг точно выразил то, что мне не удавалось выразить самому — то, что этот звук и вовсе не был звуком, просто слово «звук» было наиболее подходящим, и он был насыщен этой удивительной полнотой, в которой есть все. Это был именно зов, который никуда не зовет, который и есть сам путь. Туманные воспоминания снова вспыхнули очень ярко, я снова пережил все это очень отчетливо, и Лобсанг, улыбнувшись, кивнул — «вот видишь…»

— Спросил ли ты его — как стать тихим, как это сделать? — Я была немного разочарована услышанным, я так и ждала, что теперь последует что-нибудь вроде «успокой свой ум» или «постигни, что все в этом мире иллюзия» или «представь, что все живые существа в прошлой жизни были твоими матерями и полюби их всех», после чего можно будет вставать и ехать домой, тем более что уже пора ужинать.

Я подтянула ноги и начала обуваться.

— Да, конечно спросил. Он сказал — прежде всего надо прекратить испытывать негативные эмоции.

— Ага, ну понятно…

Я затянула шнурки и встала, ноги слегка затекли.

— Пошли, Дэни, уже пора, я проголодалась и немного устала, а нам еще полчаса скакать обратно до подъемника.

Обратно мы ехали молча, порой переходя на мелкую рысь, я в самом деле устала, говорить ни о чем не хотелось. Словно вторя моему настроению, снова наполз туман, клочьями повисая на приземистых деревьях, обдавая сыростью.

— Прощай, морда! — Я потрепала свою лошадь, отдавая поводья конюху. — Больше мы с тобой не увидимся, наше совместное путешествие закончилось.

Глядя в ее большие глаза, я внезапно так остро ощутила боль расставания, что захотелось расплакаться. Я никогда, никогда больше ее не увижу, никогда… вечность разводит нас, и когда-нибудь она развеет и меня саму… как это глупо — вдруг испытать боль расставания с какой-то лошадью… да нет, не глупо, просто прорвалось что-то внутри и больше не хочет зарастать.

До машины мы шли тоже в полном молчании. Шафи, увидев меня, повеселел (соскучился, видать:), галантно распахнул дверь.

— Мэм.

— Спасибо, Шафи. Пока, Дэни, заглядывай в гости, если будет желание. Можно прямо сегодня вечером, только попозже, мне хочется поужинать и поваляться в кровати, может я даже немного посплю, а часиков в девять приезжай к моему «отелю», посидим, поболтаем еще. Шафи, ведь если он возьмет шикару, лодочник сможет по названию найти твой дом?

— Да, мэм, разумеется, это то же самое, что и в городе. Вот, на всякий случай, — он протянул Дэни визитку.

— Я обязательно приеду сегодня. Если ты будешь спать, я могу тебя разбудить?

— Да. Шафи, покажешь Дэни мою комнату.

Шафи, видимо, понял, что между нами зарождаются не только дружеские отношения, и заговорщицки подмигнул.

— ОК, мэм, как скажете.

…Снег был сухим и жестким, жестокие ветры сделали его таким плотным, что ставить ногу приходилось с усилием, чтобы зубья кошек хорошенько зафиксировались. Клюв ледоруба со скрипом втыкался в него и с легкостью выскальзывал. Западная вершина Эльбруса была похожа на дружелюбный ослепительно белый холм на фоне ярко-синего неба. За нее зацепилось облако, и эта идиллическая картинка означала, что там буйствует ураган. Казалось, что вершина не так уж и далеко, — на тот момент нас отделяло от нее полтора километра непрерывного преодоления себя, головной боли, пробирающей насквозь усталости, бессонницы, горького воздуха и великолепия безжалостных гор.

Вокруг была ослепительная серость тумана. Шел снег, но холодно по-прежнему не было. Был день, но идти вперед уже не представлялось возможным и делать было абсолютно нечего — совершив акклиматизационный выход вверх с рюкзаками, мы спустились на 200 метров вниз и поставили палатку. (С таким трудом лезть вверх, а теперь спускаться!!! Это просто варварство!). Впрочем, мы оставили на ночь провешенные веревки в самых трудных местах, так что завтра подъем по ледовой стене займет уже не 3–4 часа, как сегодня, а полчаса-час. Мы валялись на спальниках и каждый думал о своем. Олега уже прихватил герпес — вчера он недостаточно тщательно смазал губы мазью от загара, а сегодняшний мороз довершил начатое солнцем, губы распухли, потрескались, и судя по всему это было довольно болезненным. Сонливость то наступала, то отпускала, тотальная апатия, казалось, висела в воздухе. В палатке довольно быстро стало жарко, и я даже не могла определенно понять — как я себя чувствую, и это было еще утомительнее, чем если бы я чувствовала себя определенно плохо. Стоило только закрыть глаза, как тут же возникали образы прошедших дней… шаг за шагом вверх по бескрайним снежным полям Эльбруса — мы идем в связке, я посередине… десять шагов, отдых, еще десять шагов, отдых… жизнь разбита на куски по десять шагов… на ногах — тяжеленные гири пластиковых ботинок «Асоло», сто шагов — большой отдых, я просто валюсь набок в снег на рюкзак и лежу на нем, широко открытым ртом хватая воздух, лишенный кислорода, сердце бьется, я закрываю глаза, расслабляю все тело и ловлю каждый миг отдыха… да что же это такое — невозможно даже отдохнуть, подремать, стоит только закрыть глаза, и снова все наваливается, снова я иду вверх, и что самое ужасное — устаю от этого наваждения не меньше, чем от реальности! Вздрагиваю, пытаюсь отогнать прочь усталость и подумать о чем-нибудь приятном… глаза закрываются… я снова иду к вершине… ребята что-то обсуждают, рассматривают гору в монокль… ужасная зона трещин, чуть не засосавшая меня в свою пасть — под ногой вдруг оказалась пустота, снег расступился, я потеряла равновесие и упала вправо, но не провалилась в трещину, а, сдерживаемая веревкой, застряла в снегу вниз головой, руки почему-то оказались за спиной, утрамбованные снегом, сбросить рюкзак невозможно, вишу и громко смеюсь — понимаю, ребята меня сейчас вытащат, совсем не страшно было, а вот сейчас страшно… небо сине-черного цвета… все кружится перед глазами, снова хочу отодвинуть от себя эти образы и не могу, и это еще больше утомляет, это проклятая горная болезнь… какие-то обрывки фраз назойливо вертятся в голове и нет покоя…