Опешивший поначалу Финчли поспешил выполнить приказ хозяина. Сунув Вильерсу в руку зеркальце, он выскочил из комнаты так, словно за ним гнались летучие мыши из преисподней. Герцог проводил его сочувственным взглядом – со своим раздвоенным носом бедняга камердинер и сам походил на нечистую силу, но не на адскую летучую мышь, а на горгулью.

А что он, Вильерс, увидит в зеркале? Неужели и у него вырос второй нос?

Помедлив в нерешительности, герцог со страхом взглянул в зеркальце – нет, к счастью, нос один, его собственный крупный нос, все остальное тоже в порядке. Но разве так должны выглядеть настоящие герцоги? Где аристократическая бледность, изящная продолговатость черт, как у породистых борзых? Где красота, которой мог похвастаться, например, Элайджа? Но он не должен думать об Элайдже! И Вильерс тотчас прогнал мысль о старом друге, как делал уже несколько лет.

В отличие от Бомона в Вильерсе не было ничего аристократического: внешне он напоминал рабочего из доков. Его красили только блестящие черные волосы, да и в тех уже пробивалась седина. Наверное, скоро он станет совсем седым… Предаваясь размышлениям, герцог и не заметил, как боль в плече утихла. Вильерса охватило ощущение блаженного покоя, и он подумал, что это хороший знак.

По крайней мере брови еще не потеряли свой естественный черный цвет. Одна женщина как-то сказала ему, что у него глаза змеи. Закрыв один глаз, Вильерс решил, что знает, что она имела в виду. Оставшийся открытым глаз был черен, как безлунная ночь – правда-правда!

Пусть у него и один нос, но как мужчина он безобразен.

Дверь распахнулась, и Вильерс увидел этого безнадежного дурака хирурга Бандерспита в сопровождении Финчли. Камердинер избавился от второго носа и выглядел уже вполне нормально, но хирург… Из его головы торчали красные перья! Это было ужасно странно.

– Ваша светлость, у вас началась лихорадка, – заявил Бандерспит, пощупав лоб герцога. Вид у хирурга был очень встревоженный. – Нам придется пустить вам кровь.

– Опоздали! – рассмеялся Вильерс. – Кровь мне уже пустили, ведь я дрался на дуэли, помните? И проиграл. Проклятие! – Он сел в постели. – Мне нужно к Бомонам, пора сделать следующий ход.

В следующее мгновение он обнаружил, что сражается с Финчли и Бандерспитом, которые пытаются удержать его в кровати.

– Какого черта вы делаете?! – взревел герцог. – Сейчас же отпустите меня!

– Господи, ваша светлость, вы снова стали самим собой? – спросил Финчли дрожащим голосом, так не похожим на его обычную величавую речь.

– Я всегда остаюсь самим собой, – быстро ответил Вильерс. – Иногда это неприятно, но у меня нет выбора.

– Мы должны начать немедленно, – сказал камердинеру Бандерспит, вытирая потный лоб.

– Что начать? – переспросил герцог.

– Кровопускание, ваша светлость, – пояснил хирург.

– Вот чертовщина! – выругался Вильерс, снова вспомнив о партии в шахматы. – Я должен сделать свой ход, свой ход, понимаете?

Он хотел встать с кровати, но камердинер буквально пригвоздил его к ложу своим телом, стараясь не задеть раненое плечо.

– Я действительно всегда относился к тебе с симпатией, Финчли, – холодно осадил его герцог. – Но ты не должен заходить слишком далеко, я вовсе не желаю делить с тобой постель.

– Что это за ход, который он так рвется сделать? – поинтересовался Бандерспит.

– Вы, конечно, слышали, что его светлость играет в шахматы с герцогиней Бомон?

– Да, играю, – подтвердил Вильерс. – Она выиграла у меня первую партию, черт побери!

– Вот он и хочет продолжить вторую партию, которую они с герцогиней только что начали, – не обращая внимания на слова хозяина, пояснил Финчли.

– Один ход в день, – продолжал Вильерс. – А третью партию будем играть в кровати с завязанными глазами. И вы, разумеется, понимаете, что уж эту партию выиграю я. – Он ухмыльнулся дородному доктору. – Если только у герцогини будут завязаны глаза.

– Неужели речь идет о супруге герцога Бомона? – переспросил неприятно пораженный доктор.

– Да уж не о его вдове, – не унимался Вильерс, хотя чувствовал, что у него начала кружиться голова. – Мне не довелось ни спать с ней, ни выиграть у нее в шахматы. Впрочем, два этих дела не так уж и разнятся между собой, как вы, должно быть, думаете.

– Не мое дело судить о нравственной стороне вашей игры, ваша светлость, – возмущенно ответил Бандерспит, – но не могу не отметить, что герцог Бомон – уважаемый член парламента, который денно и нощно трудится на благо Англии, стремясь дать ей достойное правительство!

– Мне так нравятся красные перья, которыми вы украсили свой парик, доктор, – сощурил глаза герцог. – Я встречал женщин с подобным украшением, но мужчин – никогда.

Бандерспит вздрогнул, испуганно провел рукой по своему парику и коротко распорядился:

– Моего помощника сюда. Мы приступаем немедленно!

Городской дом герцога Флетчера

30 апреля

– Все эти годы я только и делала, что слушала тебя, мама, – спокойно сказала Поппи. – Люси, пожалуйста, поаккуратней с моими любимыми эмалевыми щетками.

– Сейчас же перестань паковать вещи, Люси! – рявкнула на горничную леди Флора. Люси замерла – когда почтенная матрона начинала командовать, никому и в голову не приходило ослушаться, словно ее зычный голос был гласом небесным. – Дамы нашего положения не сбегают от мужей столь постыдным образом! Я воспитывала тебя не для этого!

– Знаю, знаю, мама, – ответила Поппи. – Ты воспитывала меня для того, чтобы я стала герцогиней.

– А герцогиня – это жена герцога, – с неумолимой логикой продолжала леди Флора.

– Понимаю.

– Уж не осмеливаешься ли ты мне дерзить?

– Что ты, мама, – ответила Поппи, поднимая на леди Флору открытый вопрошающий взгляд. Многолетний опыт подсказывал, что такой взгляд придавал ее лицу самое невинное выражение.

– Жена не должна покидать мужа ни при каких обстоятельствах, даже если он законченный болван, каким был твой отец. Я никогда не думала уйти от него.

Поппи послушно кивнула. Разочаровавшись в браке чуть ли не через час после венчания, леди Флора считала своим долгом делиться мудрыми мыслями в этой области с единственной дочерью, причем не делая скидки на возраст. «Замужество имеет смысл только при условии, что жених – герцог, – вдалбливала она в светловолосую головку Поппи, когда малышка, едва научившись ходить, ковыляла по детской. – Запомни, детка, герцог».

Как это часто случалось в жизни леди Флоры, ее желание выдать дочь за герцога исполнилось.

– Я всегда хотела, чтобы ты стала герцогиней, – продолжала почтенная матрона. – И ты в кои веки раз поступила так, как я просила.

– Я же всегда так поступаю, – возразила Поппи, беря лежавший возле матери молитвенник и передавая его горничной.

– Но не сейчас! Ты хотя бы немного подумала, к чему приведет уход от мужа?

– Я всю неделю только об этом и думаю.

– Ты всегда была маленькой дурочкой, – холодно заметила леди Флора. – То ты несла какую-то чушь про любовь к Флетчеру, то вдруг собралась от него уйти. Подумай хорошенько, ведь само провидение уготовило тебе роль герцогини. Я вырастила тебя не для того, чтобы ты навлекла на себя позор!

Мать действительно вырастила ее для другого, подумала Поппи. Фактически ее роль как герцогини сводилась к тому же, что и раньше, когда она еще не была замужем, – оказывать всяческую поддержку, говорить комплименты и служить украшением самой леди Флоре, матери герцогини Флетчер.

– Я же велела тебе прекратить сборы, негодница! – снова набросилась леди Флора на горничную. – Ты, я вижу, не только уродлива, но и глуха!

Поппи выпрямилась – она была чуть выше леди Флоры – и сказала, глядя прямо в ее голубые, со стальным отливом, глаза:

– Люси продолжит работу, мама, потому что она моя горничная и выполняет мое поручение. И она вовсе не уродлива.

– Как ты смеешь мне перечить?! – завопила леди Флора, выкатывая глаза, некогда удостоенные в сонетах сравнения с летним небом и нежными незабудками. Если бы доморощенным поэтам довелось увидеть свою музу в гневе, то они, возможно, переписали бы свои стихи.