Программа ответила: единственная комната, в которой госпожа де Ментенон и Наполеон жили в разное время – личный кабинет Людовика. Старая спальня музы короля.

На этот раз вперед бросился я. Бегом, через круглый зал, ванную Наполеона и комнату Людовика XV. Катрин и Гранье мчались за мной. Влетев в комнату императора, я остановился перед стенами, обитыми зеленым дамастом. И снова – сколько картин, связанных с солнечным мифом! «Аполлон и Сивилла», «Аполлон и Гиацинт», «Аполлон, которого коронует Виктория», «Отдых Аполлона» и снова «Аполлон и Фетида»…

– Добрый знак, нет?

Слишком взволнованный, я направился к камину. Он был увит лепниной, сверху стояли зеркало и голова от чучела косули. Катрин надела очки, я включил контрольный экран. Мы начали все сначала.

– Смотрите! Здесь пустоты! – воскликнула она.

Голубой фон уступил место трехмерному рисунку, – красному – узкому в начале, расширяющемуся дальше. Изображение спускалось по крутому склону на пять или шесть метров. Дальше – полная чернота.

Появились измерения пустоты: на входе едва пятьдесят сантиметров, дальше до метра шестидесяти. Узкий канал под землей, который резко обрывался, словно закрытый стеной.

Гранье выдал убийственную фразу:

– Это залепленный канал! Я же вам говорил! Ничего нового, таких везде полно. Просто норы, посмотрели и закрыли их, и все.

Как он меня взбесил!

«Я же вам говорил»…

Кто бы говорил, он ведь тоже так ничего и не нашел.

Но в конце концов его реплика заставила меня собраться. Я был уверен, что мы на верном пути. Тайник здесь, за стеной, я это прямо кожей чувствовал. Нестрашно, что он заделан, – ведь Гуверне получил приказ закрыть туда вход. Проблема в том, что стена, должно быть, слишком плотная. Сквозь нее не проходили лучи радара. Но тайная комната там, голову даю на отсечение. Если Гранье в это не верит – его дело..

Катрин сидела на скамье, скрестив руки, и смотрела в пол.

– Я спать. Утро вечера мудренее, – сказала она, протягивая мне радар.

– Я провожу вас, – немедленно откликнулся Гранье.

Деловой хватки у писателя не было, только рефлексы.

– Спокойной ночи! – ответил я. – Я еще немного посижу, осмотрюсь.

Я почти не кривил душой. Ведь у меня так и не хватило времени рассмотреть девятнадцать королевских комнат Большого Трианона. Я не видел их с тех пор, как находился там с тобой, помнишь, набегом, да еще в том возрасте, когда мы были просто неспособны оценить все это богатство и красоту.

Но на самом деле больше всего мне хотелось позвонить. В то утро пришло сообщение от тебя. «Дэн, в тексте герцогини, который ты мне отправил, мне кое-что не нравится… Позвони».

Из-за разницы во времени, которая не дала мне связаться с тобой до вечера, и поспешной работы здесь, я так и не смог позвонить раньше.

Однако именно ты, и я уверен, что ты этого не забыла, во второй раз вывела ситуацию из тупика. Сначала ты заставила меня рассказать, как прошла ночь в Трианоне. И когда я добрался до финала – заделанный тоннель, несмотря на мою уверенность в том, что тайный кабинет находится где-то там, – ты воскликнула:

– Все складывается, Дэн!

– Ты о чем?

– Помнишь конец абзаца? Герцогиня пишет: «Графиня уверила меня, что ему потребовалось меньше часа, чтобы заделать подземный вход»?

– Погоди…

Я немедленно открыл текст на компьютере.

– Так, и что?

– Посмотри на эту фразу внимательно. Ничего не цепляет?

Я читал и перечитал раз пятьдесят. Меня уже ничего не цепляло.

– Посмотри еще раз. Разве не видишь, между словами «подземный» и «вход» – пропуск?

– Пропуск? Да тут полно пропусков везде! Концов фраз не хватает в каждой строке, ну или почти в каждой…

– Именно! Вы же не думали, что здесь тоже пропуск, так?

Я не догадывался, к чему ты клонишь. Ты настаивала:

– Подумай! Что может быть между «вход» и «под зем»?

– Не знаю я… Я же не так хорошо знаю французский, как ты! В любом случае, места совсем мало. Одно слово, несомненно. К тому же очень короткое…

– Умница, Дэн! Предлог, не больше того. И здесь я вижу только два варианта: «в» и «из». Но оба они приводят нас к одному выводу!

Я не дал тебе закончить. Я понял.

– Герцогиня говорит не о входе «под землей», но о входе «в подземелье»! А это значит, что в тайную комнату не один вход, а два!

На Голд Бич был отлив, полностью открывший огромные бетонные сооружения, построенные союзниками для высадки десанта. Эмма любила этот уголок, который в отличие от множества других приморских мест до сих пор не был захвачен продавцами недвижимости. Ей нравилось подниматься на тропинку на самом верху мыса и смотреть на деревню, съежившуюся под шиферными крышами. Или, как сегодня, проводив Валери в отель, медленно идти к воде…

Чем дальше Эмма отходила от парковки, тем отдаленнее становились гудки клаксонов, отчетливо слышался лишь сиплый крик чаек. Дойдя до мокрого песка, Эмма сняла сандалии. Под ногами она чувствовала прохладную ласку легких прикосновений воды, приятное покалывание от ракушек.

Эмма дошла до края волн и остановилась. Она вдруг вспомнила фильм «Спасти рядового Райана». С тех пор как Эмма его посмотрела, она не могла избавиться от жуткой картины: разорванные на куски солдаты, трупы после боя утром 6 июня 1944 года. Первые полчаса фильма довели ее почти до состояния тошноты. Дальше ее стал раздражать даже не сам сюжет – женщина пытается разыскать четырех сыновей, пропавших во время войны, – а нечто другое, незримо скрывавшееся за этим. Брэд подразнивал ее, пытаясь отыскать подспудные причины ее раздражения. И, как всегда, не упустил возможности связать это с Ребеккой: он так хотел, чтобы она сказала дочери правду…

Эмма сердилась – она обещала сказать все Ребекке, когда той исполнится восемнадцать. Но не раньше. Почему Брэд так торопится? Кроме того, он-то что знал о ее материнских чувствах? Когда они познакомились, у него уже было двое детей, и Брэд никогда не заводил разговора о совместных детях. В чем он ее упрекал? В бесчувственности к смерти ребенка?

Смерть – она часто думала о ней, но никогда не говорила об этом с Брэдом. С Бареттом – да. Эмма предполагала о существовании жизни после смерти. Дэн в свойственной ему манере заявлял, что он агностик. «В деле предоставления ресурсов, – сказал он однажды, – религия не слишком эффективна. Воскресенье можно провести с большей пользой, нежели за прослушиванием мессы». Что стало с Дэном после гибели? Где сейчас его душа? Эмма вспомнила их последний разговор на эту тему. Они были в Аргентине, в Ушуае, спустя несколько месяцев после рождения его дочери Мэри. Дэн всегда был абсолютно убежден, что в разуме человека нет ничего, что нельзя будет однажды перевести в компьютерную программу, разложить на последовательность нулей и единиц.

– А эмоции, чувство матери к ребенку, например? – возразила Эмма. – Сейчас, я уверена, ты должен это понимать.

Баретт оставался непреклонен:

– Однажды сумеют разложить ум человека, как раскладывают программу. Но ты права, настоящий вопрос – цель существования программы. Зачем ее создали? С какой целью задумали? Для кого? Иногда, когда я слежу за человеческим разумом, – продолжал он, – меня настигает удивление, более свойственное религиозному экстазу, чем трезвому научному анализу.

Эмма опустила глаза, слезы катились по ее щекам. Наконец-то слезы! Она с каким-то облегчением ощущала их соленый вкус на губах. Эмма не пыталась взять себя в руки. Даже если бы она захотела сдержать безмерную тоску, захлестывающую ее, то не смогла бы.

Эмма решила еще немного посидеть на скале, подтянула колени к груди, обвила их руками и уткнулась в них лицом. Ее всхлипы терялись в шуме прибоя. Она просидела так полчаса, замерев, позволяя душе освободиться от печали.