Когда Эмма пришла в себя, море было еще далеко. Она наклонилась и взяла в руки горсть миниатюрных разноцветных ракушек, сверкавших на солнце. Она смутно понимала, что единственный способ продолжать любить Дэна – верить в него. Он, несомненно, предвидел, что произойдет сегодня. Баретт был человеком рассудка, а не эмоций. Он, установивший в «Контролвэр» правило всегда хранить в кассе сумму, равную годовой выручке, чтобы в любой момент справиться с любой проблемой, – не мог не оставить кому-нибудь где-нибудь ключ от backdoor. Но кому? И где?

А если ключ находится у нее, а она сама просто-напросто пока об этом не догадывается? У нее была капризная память, способная удержать тысячи цифр статистики, но порой легко терявшая имя, лицо или какой-нибудь другой эпизод. Когда – и прежде всего как – Баретт мог говорить с ней о backdoor? Все эти мысли лихорадочно крутились у нее в голове. И картины – то, что она увидела по телевизору, который включила в два часа ночи. CNN показала короткий репортаж про Баретта, «некро», как говорят журналисты. Несколько сцен из жизни создателя «Контролвэр»: детство с матерью, которая называла его ласковым прозвищем Трео; потом он с дюжиной первых сотрудников предприятия: все обросшие и бородатые, кроме него; наконец, генеральный директор в своем кабинете – спартанское место, украшенное всего несколькими фотографиями: микропроцессора «Пентиум», Эйнштейна, Генри Форда, Амелии и детей, Эммы с ним в деловой поездке в Китае, и рядом – портрет Людовика XIV.

Ее ничего не удивило в репортаже, кроме, пожалуй, короткого фрагмента, снятого в Версале во время роскошного ужина Ассоциации американских друзей, проходящего в Зеркальной галерее.

Эмма вспомнила об этом празднике, Дэн как-то рассказывал ей. Одна из незабываемых для него церемоний. Приглашенные – большинство меценатов замка – заплатили в тот вечер десять тысяч долларов за место за столом. Баретта посадили рядом с принцессой Кентской, Стивом Рокфеллером (правнук Джона, первый крупный меценат Версаля) и Малькольмом Форбсом, медиа-магнатом.

Грандиозная вечеринка… и потрясающее меню. Fondant d'espadon sur son lit de courgettes et d' ufs de cail-le. Venus framboisier a la vanilla de Madagascar и прочее в том же духе. Непереводимо. Обед от Пьера Ганьэра и десерты с рисунком Ленотра. «Этот Ленотр такой класс, Эмма, ты бы видела!» – восклицал, рассказывая об ужине, Баретт, который был абсолютно равнодушен к десертам. «Искусство на тарелке! Какая композиция, ты даже не представляешь себе! У них великолепное чувство красоты. А красота, Эмма, как бы это банально ни звучало, именно красота спасет мир. Люди вроде Ганьэра и Ленотра, говорю тебе, однажды спасут мир, – продолжал он. – Повторяй за мной, Эмма: Ленотр спасет мир! Никогда об этом не забывай!»

Эта фраза, странная, но типичная для Баретта, врезалась в память Эммы. Его манера: когда Дэн был искренне чем-то увлечен, он просил ее повторить за ним блестящий афоризм, который он только что выдал, или характеристики мест, откуда только что вернулся. «Счастье не в том, чтобы получать желанное, а в том, чтобы желать полученное. Повтори, Эмма! Запомни, Эмма!» «Дети? Надо давать им достаточно денег, чтобы делали что хотят; достаточно мало, чтобы они были вынуждены делать что-то». «Самый красивый уголок мира здесь, у тебя перед глазами: 29 апреля в пять часов дня ты увидела с высоты Корковадо самые красивые пляжи мира – Ипанему и Леблон. Повтори, Эмма! Корковадо! Ипанема, Леблон! Повторяй за мной!»

Всякий раз, как Баретт принимался произносить подобные команды, Эмма немного пугалась: она не знала, игра ли это, и спрашивала себя, не переходит ли он в такие моменты тонкую грань, отделяющую гения от безумца. Но вскоре это забывалось. Обаяние Дэна, любовь, которую она к нему испытывала, и какое-то необъяснимое влечение, несмотря на то что их «секс остался давным-давно в истории», как говаривал Дэн, – все это затмевало неприятное чувство.

…Еще секунду Эмма посидела на камне, глядя на море, затем немного прошлась по песку и направилась в отель. По дороге зашла в ресторан «Ла Марин»: он был забит битком, клиенты приклеились к экрану телевизора. Хаос в Арроманше не прекращался. Дорога перед отелем – сплошная пробка. Многие водители побросали машины на тротуарах, видя, что шоссе забито. Проехать между ними могли только мотоциклы. Эмма переходила шоссе, как вдруг остановилась перед фургончиком доставки продуктов, который загораживал ей проход. Она заметила на грузовике логотип Ленотра. Что это? Наверное, привезли еду участницам конгресса, и в этом нет ничего удивительного. Однако странно: всего несколько минут назад она думала о Ленотре.

«Повторяй за мной, Эмма! Ленотр спасет мир!»

Эмма непроизвольно хохотнула и подумала: «Вряд ли он спасет мир – бедный старик Ленотр. Стоит не двигаясь, как и все остальные».

И все же что-то ее настораживало. Но что? Ведь Дэн часто произносил фразы, имевшие значение лишь для него, а ей казавшиеся лишенными всякого смысла. Почему она вспомнила эту фразу о Ленотре, всплывшую из глубины ее памяти? Не найдя ответа, Эмма решила, что вряд ли здесь скрывается какой-либо тайный смысл.

В отеле было шумно и суетно. Организаторы конгресса в конце концов отменили последние сессии и финальный ужин. Очевидно, цель у них была одна: найти машины, чтобы доставить участниц в Париж.

Когда Эмма, направляясь в номер, поднялась на первую ступеньку лестницы, за ее спиной появился Пьер. Он тяжело дышал. Рубашка, наполовину расстегнутая, была влажной. Черные волосы на висках тоже намокли от пота. Эмма с трудом сдержалась: ей вдруг безумно захотелось обнять его. Он сам подошел к ней и взял за руки. У нее перехватило дыхание. Опять это сокрушительное, необъяснимое желание. Она отвернулась, пытаясь скрыть смятение.

– Эмма! Подожди…

– Все хорошо… я с моря… Но что с тобой? Что-то произошло?

– Я без сил! Безумное утро. Ничего ведь не работало. Телефонные сети выключены. Я не знаю, как переправить аппаратуру в Марсель: бак грузовика заполнен только на четверть, а заправки пусты.

Он говорил, не отрывая взгляда с полукруглого выреза ее блузки. У англосаксов есть особое слово для этой впадинки между грудями – долинки опаловой кожи: «cleavage». Красивое слово подчеркивает красоту увиденного.

Пьер не хотел отпускать Эмму – кто знает, когда они встретятся снова?

– Может, пойдем перекусим? – предложил он.

– Я собиралась отдохнуть – ужасно устала…

Эмма не была голодна, но все же пошла с ним в бар. Она понимала, что происшедшее между недавно – лишь начало. Начало чего? Дружбы? Связи? Она не могла найти нужного определения этому необъяснимому влечению.

Они прошли в зал, к их столику подошел официант.

– Из напитков осталось только перрье и пиво, – произнес он устало.

Эмма заказала перрье, Пьер – пиво.

– Знаешь, – выдохнул он, наклонив голову, – я все время спрашиваю себя, не следовало ли организаторам отменить и утро последнего дня конгресса.

– На первом пленарном заседании никаких проблем не было, – возразила Эмма.

Пьер слушал, как она говорила, и не переставал удивляться тому, какой Эмма может быть разной в зависимости от обстоятельств. Он вспомнил ее образ беспечной, нежной, игривой женщины, с которой он занимался любовью на пляже, и снова захотел увидеть, как она перевоплотится. Но, увы, чудеса случаются только однажды.

– Да, до пол-одиннадцатого техника работала, – ответил Пьер, – но в других залах и на следующих выступлениях – сплошная катастрофа. Выключились два проектора на первом этаже. Включить их удалось только к дневному заседанию, но там уже было мало публики: всего-то осталось участниц тридцать…

Подошел официант с напитками.

– Больше у вас ничего нет? – спросил Пьер.

– Хватит тебе ворчать, Пьер! Еду поставляет «Ленотр». А сейчас уже полчетвертого.

– И что? С «Ленотром» или без него, я ем это круглый год! Хватит замороженной семги, яблочных пирожков и пластиковых ножей, которые скрипят о картонную коробку. Все, сегодня вечером иду в нормальный ресторан…