– И оттуда ты узнал, что я князь?

Леший промолчал, вскинул на плечо карабин и, не торопясь, пошёл к лесу.

– Ты не ответил мне! – Ворон тоже поднялся. – Ну, если я князь, докажи!

Леший повернулся к опешившим мужикам и произнёс с твёрдой уверенностью:

– Отметина под левым соском величиною с ноготь – это печать твоего рода.

На небольшой полянке повисла тишина. Винт видел, что человек, пришедший из леса и вновь в нём растворившийся, загрузил Ворона. Видел глаза друга, сузившиеся и ставшие обескураженными, чего никогда не бывало.

– Да брось ты, Ростик! Не в себе мужик, наплёл с три короба… – Он так и не понял, о чём был разговор: плач, князь, Судислав какой-то. – Ты не бери в голову.

– В голову, говоришь! – Ворон рванул на себе рубаху. – На, смотри!

На левой стороне груди, внизу, под соском, чуть прикрытая редкими чёрными волосками, торчала небольшая коричневая родинка величиной с входное отверстие пули.

– Вижу, ваше высочество… – Винт полез в джип за водкой. – Сейчас и отметим, ваше величество!

– Не «величество», тем более «высочество», а «ваша светлость»…

– А ты-то откуда знаешь про их регалии?

– Не знаю, может, в книге прочитал, а может, вспомнил… Теперь уже ничему не удивлюсь – будто в стране сказок мы.

Ворон встал и стал ходить по поляне, напрягая память, чтобы вспомнить этого человека, Лешего. А может, он и впрямь леший? И тут же сплюнул в сердцах. Какой, к чёрту, леший? Может, он как-то пересекался с ним? Опять не то, ведь тогда в лесу, на охотничьей базе, он был один, даже Винта с собой не взял. Откуда он знает про плач? Откуда знает про родимое пятно? В бане одной с ним не мылись. Может, кто мозги хочет ему запудрить да развести на бабки? А кто-то из своих слил информацию… Вполне возможно, но есть одно но. Про разговор с самим собой там, в лесу у костра, не знает никто. А ведь там впервые прозвучало имя Судислава, и о том, что он тоже князь, как и предки его. Возможно, кто-то покопался в старых архивах и раскопал его генеалогическое древо – пусть даже так, допустимо. Если его миллионы кому-то не дают спать, много чего можно нарыть. Разные есть сейчас спецы, и не то могут раскопать. Но всё равно не вяжется: в мыслях его ведь никто никогда не копался.

– А может, все это привиделось, Винт? – спросил Ворон с надеждой, сейчас он даже хотел, чтобы привиделось. – И не было здесь никого?

– Привидения «Приму» не курят. – Он большим пальцем ноги подтолкнул свежий, аккуратно затоптанный окурок к дымящимся головешкам. – Что происходит с нами, Ворон? Где мы и что зацепили? Где перешли недозволенную черту, за которую нельзя заглядывать?

– А есть она, эта черта? Скорее всего, выдумки.

– Не скажи! Вспомни про подземный переход в Москве. Там была черта, о которой я тебе говорю. Только видели мы разное… Оттуда со мной странности стали происходить. До этого ведь ничего не чувствовал, жил да жил и жизни радовался, как ребёнок. А теперь у меня ощущение, будто в долгу я. И странно, и непонятно… Изнутри это прёт. Бывает, забудусь, вроде и прежний – так плач этой женщины возникает в голове. Только мне кажется, он с неба ко мне летит.

– А ты видел её, Винт? Какая она и о чём она в плаче просит? Раз ты на базе на такое решился…

– Мне теперь кажется, что видел, только не тогда, в московском переходе под площадью трёх вокзалов, и не на базе – раньше. Когда мне щёку разворотило и плечо, там, в Афганистане. Только тогда мне показалось, что от потери крови всё это, в бреду привиделось, потому как такого не бывает. Только ты не смейся, Ворон…

– Да уж какой смех? Рассказывай!

– Будто я на Куликовом поле лежу. И боя уже нет, кругом мёртвые тела и в воздухе запах свежей тёплой крови. И вижу, женщины ходят и плачут между погибшими. И чтобы вороны плоть не клевали, щитами лица закрывают. Дивно мне стало, будто я в кино. А потом подумал, что умираю. Боль такая, что и передать нельзя. Хотел из-под бронежилета аптечку достать да вколоть обезболивающее, только на мне не бронежилет оказался, а кольчуга, такая же, как у рядом лежащих… Потом вижу: женщина надо мною. Щитом меня не накрыла, а под голову положила. И как сейчас помню слова её и голос: «Слезой горючей я боль и кровь твою уйму, воин». И сама наклонилась надо мной. А волос русый, словно ветер по лицу. И запах, будто травами скошенными вокруг всё выстлано. «Кто ты?!» – кричу ей. А она мне ладонь на губы положила и говорит: «Разве ты не признал меня? Я – Забота, жена твоя». А сама меч мне выпавший в руки кладёт. Потом провела по лицу платком – пропитался кровью белый платок, – голос Винта задрожал, – и на груди у себя спрятала…

– А потом что? – Ворон сидел с побелевшими губами. – Что замолчал?

– А потом ничего. Очнулся в госпитале, даже не слышал, как и вертушка нас там собрала, – без сознания был. В себя пришёл только на третий день… Всегда думал, что это бред. Только когда в петлю-то полез там, на базе, понял, хоть и пьян был, что не бред тогда в Афгане был, что-то другое мне открылось… Я на базе тогда у озера сидел. Вдруг услышал плач её и вижу, словно наяву: какие-то всадники в чёрном ведут её, простоволосую, верёвками опутанную, а она к груди младенца прижимает. И будто это моё дитё. Поворотилась она ко мне, только волос с лица не откинула, да сказала, словно мечом меня надвое разрубила! От таких слов не только в петлю полезешь…

– Что она сказала тебе, Винт?!!

Ворон вдруг поймал за грудки друга и с белыми от ярости глазами тряс его:

– Говори! Что???

– Она сказала, что мы землю свою, жён и матерей продали… И кинула мне платок окровавленный. Тот, что на Куликовом поле на груди у себя спрятала.

Винт откинулся на траву и закрыл лицо ладонями.

– А что потом?

– Потом… Когда утром полностью очухался, думаю, перепил – привиделось да послышалось. А у самого что-то под рубашкой тянет кожу на груди – то ли, думаю, облил себя соком каким. Полез, а там вот это…

Винт сел, достал из-за пазухи окровавленный, кажущийся ржавым, из тонкого отбеленного холста платок и положил его в руку Ворона.

– Всегда теперь с собой ношу. Только вот не знаю – моя ли одна кровь на нём? Может, и её, Заботы? И до сей поры себя разрубленным надвое чувствую. Будто и не один я. И словно бьются теперь и спорят между собой они. Теперь это я – и не я. И какой настоящий «я» – не знаю теперь, Ворон.

– И я не знаю, Винт… Если бы не знал тебя, не поверил бы. Но прав ты: мы действительно переступили какую-то черту. А что делать нам – ума не приложу. Только и жить с этим тяжело, а тем более в неведенье, что с нами происходит.

Они сидели молча у погасшего давно дымокура и уже не замечали комаров. Они как бы отрешились от мира, который их окружал. Где-то за поворотом совсем уже недалёко ревел, преодолевая грязные болотистые участки, трактор. Он рявкал и фыркал, как испуганный медведь, въезжая в глубокую лужу, а потом весело урчал, выезжая на сухую дорогу. И наконец из-за пихтача, по-вечернему тёмного, выкатился синий потрёпанный «Беларус» без единого стекла, где в кабине сидел насквозь пропитавшийся соляркой и мазутом губастый тракторист.

Водитель джипа стоял на гидронавеске трактора, заляпанный, как и сам джип, болотной грязью и глиной, и выглядел точно так же, как «Хаммер». Исчезли агрессивность и крутизна, он выглядел жалким и потрёпанным. И толстой рожей, и весь сам, своим видом, он был похож на измученного деревенского тракториста. И только иногда проблёскивал на его шее атрибут нового русского – толстая дутая цепь из турецкого дешёвого золота. Ворон улыбнулся, глядя на водителя: «И тебе тоже здесь не Канада, и тебя обломали».

В Бураново людей на улице не было. Только у магазина торчал потрёпанный «Жигулёнок» с разложенным товаром на капоте. Почти уже проехали, но сидевший впереди Винт вдруг приказал водителю остановиться. Продавец, взглянув на машину и новых для него людей, понял, что эти ничего не купят, и рассматривал редкостную в этих местах машину.