Участковый вскинул голову, уставившись вдруг на Лешего.

– Ты знаешь, Митька! Я долго не мог привыкнуть к ванной, когда переехал в город после армии. И к душу тоже. Понимаешь, лёжу в ванной, а у самого ассоциация возникает: я, как покойник, обмываю своё тело, потому что вода из крана тоже мёртвая, отдаёт хлоркой, как в морге. И когда она попадала мне в рот, вызывала у меня брезгливость, до тошноты… А у нас здесь хорошо, дымом банным тянет, хвоей разогретой пахнет. Мы живём в раю!

– Ну, только от рая осталось меньше половины деревни, а если школу закроют, то и вовсе никого не останется. А кто уж уехал в город, не взворачиваются – там ведь проще жить. Сюда приезжают погостить да набраться сил после каменного склепа. А здесь ни работы, ни прочих городских шалостей – пьянство только. Может, от безысходности или от скуки – не знаю…

– Что это, Леший? Конец света…

– Да нет. Скорее только начало… Не зря эти люди пришли и путь нам указывают. Мы заблудились… И мечемся… Только путь нам не открывается. Потому что мы постигли страхи и увеселения рабов. Это политика. Управлять таким народом легко и не страшно, что взбунтуется. А у политиков тем временем капитал накапливается. Чем больше денег, тем выше власть.

– Так мы же все так вымрем!

– Вот почему Невзор и сказал, что мы дети заката…

– А что же делать, Леший?

– У меня нет пока ответов на все вопросы, которые мучают меня. Да и тебя тоже… Может, они и придут – ответы, но на всё нужно время. А сейчас иначе и не скажешь – период сумасшествия.

Уже натягивал с реки вечер. У дома ещё было светло, а у бани в кедровнике наступали сумерки. Колесников крутил в руках пустую кружку из-под чая. Растревожил его Леший. Прокручивал в уме всё, что случилось с ним за эти сутки, а тут ещё этот разговор. А ведь прав Леший! Сумасшествие над страной. Куда катимся и как всё это остановить – одному богу известно. Где же он, ангел-хранитель наш? Почему позволяет делать то, что не дозволено никому? Неужели насмотревшись на святотатство, что творим мы с землёй своей, он улетел в облака к богу, чтобы не видеть изуверства людского? Защипало вдруг глаза, словно дыма банного хватил.

Господи, что же мы делаем… У нас не будет будущего… Мы всё растратим по мелочам, только потом вернуть то, что потеряем, будет невозможно. Вот по рассказам Невзора, они от рабства ушли. Мы же сами стараемся загнать себя туда… Что же с нами? Где мы потеряли это чувство воли?

– Леший! Ты что молчишь?

– Так о чём больше говорить? Разговорами не поможешь. Нужно мужиков из клетки психушной вытащить.

– Да кто же их теперь отдаст? Не штурмовать ведь дурдом…

– Ты врача знаешь, а с тобой Ведея поедет.

– Уж тогда лучше ты, в таких делах баба помеха.

Леший дёрнулся:

– Да не баба она! Богиня!.. Тебе нужно только подвести её к братьям да врача на секунду отвлечь.

– Я сегодня прошу не благ для люда своего. Я сегодня прошу, чтобы ты остудил силу огня великого в теле моём, так как не пришло ещё время… До конца мне неведом путь небесного откровения. Ослепил и жаром зажёг огонь. Свет от пламени его стал мне радужным. Сей огонь мне ещё не ко времени. Потому как неведомо главное – для чего в этот мир была послана? Ведь не только виной чёрный князь, род свой продавший. Как же в мире другом мне познать твою истину? И с какою травой мне напиток любовный осуривать? Но давно ты ведёшь меня тропами к человеку из нового времени. Так открой, опусти мне прозрение! Для чего-то ж была сюда послана?

Ведея пошла по тропке, разминая в руке зелёную траву. Солнце зашло. Тёмной стала вода в реке, без отблесков красноватой волны, набегающей на тёмный песок. От крайней кедры отделился Дмитрий и пошёл навстречу Ведее. Она заметила его, и опять по телу пробежала волна жара, как на молитве: «Дед Небесный! Мне с собою не справиться, я пылаю, как веточка в огнище…»

– А я думал, уже и не встретимся… Ты ушла, словно тебя и не было.

– Я искала сестру, с ней встречалась.

– А почему не привела её сюда? Ещё какая беда приключится…

– Она всегда постоит за себя, у неё свой урок на этой земле. А сейчас мне нужна одежда вашего времени, чтобы не привлекать внимания. Я на время, сколько нам здесь отпущено, должна стать такою, как все.

– Но подойдёт ли тебе моя одежда? Надевают ли у вас женщины мужское?

– Надевают, когда детей защищать становится некому, если воины падут на поле брани. Тогда в одежды мужчин облачаемся и мечи в руки берём и луки. И на поле том останемся вместе с мужьями и братьями. А в небеса унесёт всех кровь солнца закатного. Погибая, мы знаем, что жить будут отроки…

– Страшно, Ведея…

– Страх неведом вольному роду.

Дмитрий, переодев Ведею в синий с красными вставками спортивный костюм, чуть не в открытую любовался ею. Она это замечала и, краснея, опускала глаза. Они остались одни… И Дмитрий, понимая всё и боясь напугать её, старался не касаться её руки, когда передавал ей за столом то сахар, то конфеты. Но трудно было от неё что-либо утаить. Она просто знала его мысли.

– Дмитрий, будь таким, каков ты есть. Не надо что-то менять и приспосабливаться. Я знаю, что ты чувствуешь, и не бойся, что этим ты навредишь мне. Перед нами нет пока любви, есть страсть и пыл. За этим всегда стоит огонь. И этот пыл будет с каждым часом расти, пока мы рядом. Но нам ещё рано думать о близости, так как я не знаю, что может случиться: я потеряла свою косу и не могу теперь вернуться назад, но и здесь я временно. А чтобы разделить с тобой одно ложе, должно прийти откровение…

Дмитрий слушал её и молчал. С ней можно было и не говорить: она сама, без ведома его, знала, о чём он думает. Потом, улыбнувшись, тихо произнёс:

– Вообще, сейчас я чувствую себя голым перед тобой, и мне, понимаешь… – договорить он не успел.

– А ты не стыдись своих мыслей. Ты же мужчина и всегда думал и думаешь о продолжении своего рода при встречах с женщинами. В этом нет ничего плохого. Ты просто не можешь не думать об этом, потому что, чем наделён от рождения и что заложено в нас небом, – этого не изменить, у вас это называется инстинктом. Думаешь, у меня или у других женщин нет мыслей, подобных твоим? Они были и всегда будут. У всего живого на земле под солнцем эти инстинкты самые сильные. И если бы они были второстепенными, давно бы уже не было жизни на земле. Ты не бойся, я теперь не сон и не исчезну. Это я раньше приходила к тебе в снах, для того чтобы ты помнил меня, чтобы моё появление не было тебе новостью. Ваш мир так далёк от естественного. Тому, что вас окружает, вы придаёте совершенно другое значение, потому как вы не слышите голоса того, что вокруг вас. Вы разучились слышать, разучились понимать и совсем не умеете выстраивать свою судьбу. Вы ушли на закат.

– Так как же нам тогда жить, Ведея, если мы ничего не можем и ничего не умеем? Но наши ракеты летают на Луну, и у нас сейчас век компьютеров. Как ты это объяснишь?

– Многое из того, что вы умеете и можете, упрощает вашу жизнь, делает её лёгкой и порою беззаботной. Оттого, наверное, в вашем мире скопилось много зла, вольного или невольного. И это от убеждения, что всё вам позволено. Вы считаете, что вы само совершенство. Но у вас наплодилось столько князей, сколько на Руси отродясь не было. У вас деньги правят, а не общество. Вы перестали прислушиваться к голосу вселенной и разума – и это уничтожает вас и может совсем уничтожить. Я многое поняла, пока находилась в вашем времени. Срок небольшой вам отмерен. Земля и море клокочут от человеческого вмешательства. А небо вскоре покроется дырами, потому как его вы не слышите… Вас отринет природа, взбунтуется. Или сами себя уничтожите, отдавая в полон земли русские, за которые гибли пращуры. Не перебивай меня своими мыслями, когда небо даёт мне знания!

Ведея вдруг опустилась к земле, припала лицом к зелёной траве. Вытянутые руки её подрагивали, Дмитрий хотел её поднять, но остановился, видя, что она вдруг ладонью сделала запрещающий жест. Через несколько минут, показавшихся Дмитрию часом, она села здесь же, на земле, смахивая прилипшие травинки с лица.