Не повезло и большой птице, попавшей в эту круговерть. Ее то уносило с большой скоростью вверх, где на сером пологе туч она становилось почти незаметной, то бросало вниз, и она, крича, падала почти до самой земли. Но, почуяв мимолетную слабость ветра, птица растягивала обессиленные крылья, чтобы спастись от неминуемой смерти. Коснуться спасительной земли ей не удавалось, ветер вновь, играючи, закидывал ее в облака, а потом сломал ей крылья, растрепав перо, потому как уже в последний раз она молча падала бесформенным комком, не сопротивляясь, безмолвно. И человек, наблюдавший за борьбой птицы, даже как будто слышал мягкий стук о землю. И в то же время за ближайшим лесом на лесном кордоне тонко и протяжно завыла собака. Раскалывающие раскаты грома глушили вой, но только затихало последнее, удаляющееся эхо, вой начинал крепнуть и заползать холодной змеей под рубаху Севы.
– На свою голову вой, дура!
Коротин поднимался по мокрому склону к заросшей скале, там и увидел расщелину с козырьком и темным углублением.
– Отсижусь, пока дождь. – И покрутил головой. – И откуда только принесло? Погода была – ни одного облачка! – чертыхался и материл себя. – Правильно не советовал мне идти Данила, так куда там! Синоптикам поверил, дурило. Теперь сколько вот тут сидеть? Да еще добраться до нее надо…
Перевалил через упавшее дерево, цепляясь за молодые елки и прутняк с чапыжником, заглянул в каменное отверстие. Оттуда потянуло тонким запахом перепревших листьев и каких-то незнакомых трав, словно кто-то сушил их здесь. Воздух был ими пропитан – это чувствовалось. Бывал он и раньше в пещерках небольших, да и совсем недалеко отсюда, только воздух там был другой. Пахло сыростью и камнем, иногда звериным пометом, а вот чтобы травами – в первый раз.
Лаз был сухим и почему-то посыпан песком, но следов никаких. Пролез, загораживая последний, серый свет, сел, спиной привалясь к стене. Долго ждал, пока зрение привыкнет, чтобы что-то различать, но, как ни пялился в темноту, ничего не увидел. Вытянутые ноги доставали противоположную стенку. Пошарил рукой – свод невысоко. А вот насколько простирается в глубину – разве без фонарика разберешь? Гром еще гремел, но здесь было сухо, а за день солнце все же прогрело вход, и было тепло. Кружил голову запах трав, он как бы даже усиливался.
– Не окочуриться бы от него… И чем же это так пахнет? Может, газ какой из глубины тянет? – И тут же себя остановил уже вслух: – Хватит дуру гнать! Тепло и сухо…
А за лазом буйствовала гроза. Дождь стоял стеной, скрывая внизу реку и лес. Отлетающие от камней брызги долетали в пещерку, и смешивались с царившим здесь запахом, и, словно дезодорантом, легкой пылью оседали на волосах Севы.
Из клиники он ушел сам. Почти сразу после того, как заполучил последнего строгача. Нет, Сева не встал в позу, не считал себя жертвой несправедливости. Только понял вдруг: выгонят все же когда-нибудь, потому как насели на него, следить стали негласно, о каждом пациенте, что он принимал, и о каждом рецепте, что выписывал, докладные утром у главврача на столе. Уши держал топориком, знал, что ещё один промах – и отстранят от врачебной практики. Может, и плохо он поступил, виноват, но ведь по справедливости!
Вынес Сева одному подследственному фиктивный диагноз, а за это по головке не гладят. Пожалел мужика. Бескорыстно. Поступок его, за что он сел, уважение вызвал. Сейчас большая редкость, чтобы кто за кого вступился, а тот вступился в пригородной электричке. Только переборщил немного, силу свою не рассчитал. Нападавший парень в больнице скончался от гематомы мозга, а товарищ его на инвалидности оказался. И бил-то не железякой какой – кулаком! Сначала и свидетели были, и потерпевшая была. Только потом все в отказ пошли, а та, к которой приставали, заявление даже забрала. То ли заплатили, то ли напугали её – Сева не знал. А из мужика, что в защиту полез, бандита сделали. И лет двенадцать ему бы отмерили, как пить дать. Пожалел его Сева. Нормальный ведь мужик, не отморозок какой! Ну, переборщил – хотел-то как лучше. И положил его Сева на лечение да стал колоть на процедурах, тормоза из него сделал на время. Знал, что наказание тот всё равно понесёт, от этого никуда не денешься, но всё хоть поменьше дадут. Только не понравилось это кому-то. Кому – Сева не знал, наверное, тем, что потерпевшей заплатили. В общем, крутили долго, и экспертизу потом назначали, только Сева знал, что делал, – не доказали. Но в чёрный список к главному попал. А тут еще припомнили четырех человек, пропавших не весть как из изолятора год назад…
Вроде тогда виновных нашли и наказали – охрану уволили. Но из-за последнего случая всех собак стали вешать на него, будто он во всем виноват.
Дома жена молчала, месяц не приставала. Сева книги читал, думал за кандидатскую взяться. Дневники свои разбирал, в Интернете материалы искал, занят был целый день, да и до полуночи засиживался. Потом жена одну подругу привела, другую – психолога на дому из него хотела сделать. Терпел Сева, терпел, только предел всегда бывает. Народу стало приходить больше, чем в клинику. Одно время даже показалось ему, что все подруги жены больные, да и не подруги тоже. Потом только понял, что модно теперь стало психолога иметь, и не где-нибудь в клинике, а частного, и ещё лучше – личного, тогда престижа оказывается больше. Надоели ему истерички жены, хотя и платили неплохо. Такую тоску почувствовал, что решил себе настоящий отпуск устроить. Собрался за один день. Жена на дыбы: «А как же клиенты?» Ответил он ей, что все болезни у них от жиру, на них можно копны возить в колхозе. Сказал и сам не рад был. Всё она ему припомнила! Его деревенскую тупость, неумение зарабатывать, неумение заработанное тратить. Вежливо попрощался, вышел на лестничную клетку, а позади дверь металлическая громыхнула так, что в ушах зазвенело.
Поехал Сева к деду Даниле в Верхнюю Каменку. Он не то что родственник, но дальней родней по покойной матери приходился. Встретились – обрадовался дед! Один уж сколько лет на кордоне жил по целому лету. На зиму в деревню перебирался, а весной, только снега начинали таять, брал собаку свою Лупаню и в путь. Но одиночество надоедало Даниле. Много ли с Лупаней поговоришь? Знает только хвостом вертеть, глазами своими лупастыми хлопать да повизгивать, будто разговаривает. А здесь живой человек пришел! И не просто какой-нибудь Ванька из близлежащей Провоторовки, а ученый! Академию кончал! Вот с кем поговорить-то можно и поспорить!
А спорить любил дед Данила. Бывало, даже простые вещи вывернет по-своему, с другого бока к ним зайдет, не как положено. И задумается споривший с ним человек – а вдруг дед прав? Никто не задумывался, по-иному не смотрел, под другим углом, на проблему. А дед смотрел! Поперек учения иногда шел, даже библейского. Много читал, да не со всем соглашался. На всё было у него своё мнение и своё умозаключение. Когда споривший уже начинал терять терпение и просил доказательств дедовой гипотезе, тот, ухмыляясь, отвечал, что это пусть спорщик сам доказывает, что дед не прав. А он, дед, грамоте-то мало учился. А если бы учился, как молодёжь нынешняя, то уж учёным бы стал! А у него всю жизнь в руках «ружьё да весло – хреновое ремесло»… – смеялся.
Как приехал к деду Сева, первое время долго лампу не задували, разговоры вели. Данила – на своей лежанке на печи, Сева – у окна на добротных нарах. Загонял его дед сначала на полати – мол, теплее. А куда теплее, если и у окна дышать нечем? Лето на дворе, а он печь каждый вечер топит. Мёрз под старость – думал, и другим холодно. Даже Лупаню в избу звал, но та только ушами стригла, припадая головой к порогу, да хвостом крутила так, что от ветра, поднимаемого хвостом, искры сыпались от дедовой цигарки, а в дом не шла.
– Спалишь ты мне избу ненароком, где жить тогда будем? – задавал ей вопрос и тут же поучал: – А зря, Лупанюшка, не идешь – с людьми не скучно. От одиночества ведь скулишь, по себе знаю, знакомо чувствие такое. Вон недавно тоже чуть скулить не начал, ладно, бог внучка послал. – Повернулся к Севе: – Не в обиду, что внуком зову?
