Сен-Жермен устало покачал головой.
– Так вас учили монахи. Но что вы знаете о силе, питающей зло?
– Я же сказала… – смешалась Мадлен.
– Тогда вам надо учиться заново, – вздохнув, проговорил граф. Он откинул голову, потом снова наклонил ее – как человек, не знающий, с чего начать.
– Есть единая сила, в которой и зло, и добро. Она подобна рекам, которые поят нас, но могут и уничтожить. Радуемся мы орошающим нивы дождям или гибнем в бурных волнах, вода не меняется, она одинакова в своей сути. То же можно сказать и о силе. Когда она нас возносит, открывает глаза, облагораживает и вдохновляет на стремление к совершенству, мы называем ее божественной. Но если силу используют, чтобы сеять боль, умножать страдания и разрушать, она становится сатанинской. Все это одна сила. Мы сами творим и Бога, и сатану.
– Но это же ересь, – спокойно, без осуждения произнесла Мадлен.
– Это истина.
Сен-Жермен смотрел в глаза девушки и видел, как здравый смысл борется в ней с затверженными постулатами. В одном он был совершенно уверен: она выслушает его.
– Поверьте мне хотя бы ради себя самой. Есть люди, взывающие к темной стороне силы, и они приносят в мир много горя.
– Что ж, им суждено провести вечность в аду, – быстро произнесла Мадлен и с довольным видом переменила позу.
– Что вы можете знать о вечности? – вскинулся вдруг граф, но глаза его были печальны, и резкость не оскорбила.
– В Париже есть люди, – продолжил он другим тоном, – которые собираются пробудить темную сторону силы. Они готовятся провести два действа – одно в канун Дня всех святых, другое – в день зимнего солнцестояния. И в том и в другом случае они намерены пролить кровь и уже наметили первую жертву. Но со второй жертвой у них еще не все решено. Закон, которому они подчиняются, требует, чтобы это была невинная девушка. Им нужна девственница, Мадлен, – ее плоть, ее кровь, – и теперь они ее ищут.
«Вот ведь глупости», – подумалось вдруг Мадлен, хотя сердце ее стукнуло с перебоем.
– Ваша тетушка говорила мне, что в чем-то подобном был замешан когда-то и ваш отец. Он входил в окружение некоего Сен-Себастьяна. Сен-Себастьян вернулся, он здесь. Он опять собирает свой тайный кружок. Ему помогают Боврэ и другие. Одно жертвоприношение, жуткое, но без большого пролития крови – менее, по их меркам, значительное, они уже совершили и стали сильнее. Мне бы не хотелось пугать вас, Мадлен, но вы ни в коем случае не должны приближаться к приспешникам Сен-Себастьяна. Между прочим, в число их входит и Шатороз.
– Шатороз? – вздернула подбородок Мадлен. – Он всего лишь глуповатый напыщенный щеголь.
– В вас говорит голос вашего разума, но не души. Слушайте голос души – он важнее.
Мадлен смущенно и вопросительно взглянула на графа.
– Ваша душа подобна клинку – отточенному, сияющему, рассекающему покровы лжи и отверзающему дорогу к правде. Никогда не поддавайтесь сомнению, когда слышите этот голос, Мадлен!
– Я слышу его и сейчас, – прошептала Мадлен, но граф лишь пожал плечами.
– Скажите, – произнес он, отвернувшись к камину, – что вы чувствовали, когда говорили с этим хлыщом?
Мадлен вспомнила ужимки маркиза и содрогнулась, удивляясь силе охватившего ее отвращения.
– Я ощущала себя цветком, к которому подползает огромный червяк.
– Вот истина, – выдохнул Сен-Жермен.
– Но он же ничтожество, – возразила она не столько графу, сколько себе. – Он же ни на что не способен…
– Не надо недооценивать их, дитя. Общение с ними – путь к падению, к гибели.
– Но… вы? – спросила Мадлен, опустив голову и сосредоточенно изучая свои ладони. – Какое вам дело до того, что может со мной случиться?
Сен-Жермен отвернулся, не смея взглянуть в ее лицо, где начинало светиться понимание.
– Это не важно.
– Если вы не скажете, я попробую догадаться сама.
Взгляды встретились, граф сделал шаг.
– Ваша жизнь так ужасающе коротка, что мне не вынести, если хотя бы один ее миг будет потерян.
Мадлен встала, от ее щек отхлынула кровь.
– Сен-Жермен!
С тихим смешком граф отступил. Глаза его помрачнели.
– О, не пугайтесь. Я мог бы сломить ваше сопротивление, но подобные методы добиваться желаемого давно мне претят. Больше тысячи лет мне не приходилось принуждать женщину… и уж во всяком случае, не в общепринятом смысле.
В маленькой комнате стало вдруг очень тихо. Свечи в семи канделябрах покойно мерцали.
– Больше тысячи лет? – Мадлен хотелось недоверчиво хмыкнуть, но звук застрял в горле. – А сколько же вам на деле?
– Я не помню, – ответил Сен-Жермен, опять отворачиваясь. – Когда в Риме правил Цезарь, я был уже стар. Я беседовал с Аристотелем. Эхнатон восхищался статуей Нефертити, которую я изваял. Ныне столица его в руинах, но я бродил по ее улицам, когда она была еще молода.
– Как же случилось, что вы не умерли? – спросила Мадлен, чувствуя, что ладони ее холодеют.
– Я умер однажды… очень давно. Смерть необъятней, чем жизнь. И потому жизнь ценней, ибо она мимолетна.
Глаза Мадлен налились слезами. В голосе Сен-Жермена слышалась такая пронзительная тоска, что сердце ее разрывалось от жалости.
– О, только не надо меня жалеть! Я шел к осознанию истинных ценностей очень непросто. Временами мой разум погружался во тьму, и я купался в крови. Я искал жестокости, войн. Я с омерзением вспоминаю римские игрища. А позднее, вернувшись на родину, я отнимал у людей жизнь из, как это принято говорить, патриотических побуждений.
Сен-Жермен быстро взглянул на девушку.
– Как видите, мои нынешние прозрения оплачены дорогой ценой.
– Неужели бессмертие несет в себе столько печали? – прошептала она.
– Я не бессмертен. Эликсир жизни, – добавил он, прикасаясь к пламенеющему у горла рубину, – восстанавливает мои силы и не дает умереть.
– Вы прожили столько столетий и все же беспокоитесь обо мне. Почему? – спросила девушка тихо. Ответ был не нужен. Она его знала.
– Потому что вы стали мне дороги, – так же тихо ответил он.
Мадлен всмотрелась в лицо мужчины, стоящего перед ней, и увидела то, чего раньше не замечала. Матовый блеск его кожи, подобный свечению, исходящему от древних папирусов, явственно говорил об истинном возрасте графа.
– В юности, – произнес Сен-Жермен, пристально глядя в ее глаза, – я был, что называется, долговязым. Теперь я едва ли могу считаться человеком среднего роста. Пройдет лет четыреста, от силы пятьсот, и я сделаюсь карликом.
Он подошел ближе к Мадлен, протянул руку и нежно коснулся ее щеки.
– Сен-Жермен, – еле слышно шепнула она, накрывая его пальцы ладонью.
– Не искушайте меня, Мадлен. Вы не понимаете, с чем столкнулись…
Сделав над собой усилие, он опустил руку.
– Идемте, я отведу вас к тетушке.
Граф отступил и указал глазами на дверь.
– Запомните все, что тут говорилось о Сен-Себастьяне, и остерегайтесь. Я буду вас охранять, но зло коварно – вслушивайтесь в себя. Ум и проницательность – лучшая ваша защита. Если придется взывать о помощи – спрячьте гордость в карман. Кричите – и я услышу.
Мадлен досадливо передернулась и коснулась его руки.
– Этот эликсир жизни, – пристально глядя на графа, спросила она, – как вы его добываете? Сен-Жермен замер, восхищаясь ее отвагой.
– Я его пью, – жестко произнес он. – Спросите Люсьен Кресси.
– Так я и думала, – кивнула Мадлен. – В этом причина ее болезни?
– Нет, – глухо ответил граф, отнимая руку и отступая. – Это скрашивало ее одиночество. В противном случае я бы даже не приблизился к ней.
– Она знала, что это вы?
Сен-Жермен усмехнулся.
– Ей снились сны, дорогая. Дивные, чарующие сны. На какой-то миг она расцветала. Но приходило утро, и все возвращалось на круги своя.
Граф надолго умолк.
– Добрые сестры рассказывали нам о ночных наваждениях. О мерзких порождениях мрака, пьющих кровь христиан. Но вы сказали, мадам де Кресси это вовсе не претило?