— А кого они могут поддержать?

Гаврилов пожал плечами:

— Скорее всего, Твердохлеба. Хотя… Лично у меня с ними тоже нормальные отношения, я им никогда ни в чем не отказывал, я ж и сам казак в принципе. Так что человек восемь уже набирается.

— Да… — протянул задумчиво Зудин. — А как у тебя отношения с местной прессой?

Губернатор покривился:

— Не очень. Все ж теперь независимые стали. А поддержка, конечно, нужна, если бы удалось договориться с какой-нибудь из центральных газет, а главное — с телевидением… Они, сволочи, мне такой имидж создали, чуть ли не я главный палач чеченского народа… — он замолчал и пристально посмотрел на Зудина.

Появление старого знакомого, с одной стороны, интриговало Пашу, поскольку ему было, конечно же, известно о том, что он вхож в московские кабинеты, что обязывало принять его как человека, принадлежащего к одной с ним политической команде. (Работая в Москве, Гаврилов пару раз сталкивался с Зудиным на каких-то пресс-конференциях, но тогда они лишь издали кивнули друг другу.) С другой стороны, этот визит и именно в тот момент, когда ставилась на кон собственная Пашина судьба, казался ему неслучайным и, может быть, даже опасным. Что, если он уже работает на кого-нибудь из кандидатов?

— А почему тебя все это интересует, Женя? — спросил в упор.

— Да ты не бойся, у меня интерес чисто профессиональный, журналистский. Я вообще собираю материалы по выборам, может, со временем книжку сделаю. И потом, мы же с тобой не первый день друг друга знаем. Поверь, я тебе сочувствую, ты правильно сделал, что вернулся домой, — Москва, старик, цинична и безжалостна к людям. Особенно к людям из провинции. Хорошо еще, что президент согласился тебя второй раз назначить. Пришлось упрашивать?

— Да нет, — вяло ответил Паша, у которого вдруг заныло под лопаткой — то ли сердце, то ли шов операционный, не вполне заживший. — Только с предшественником моим неудобно получилось, я же сам его уговорил на мое место, когда министром уходил, мы с ним еще в районе вместе работали, а тут — двух лет не прошло, пришлось подвинуть, он, конечно, обиделся, я бы и сам обиделся на такое — включает вечером телевизор, а там говорят: такой-то освобожден от должности губернатора Благополученской области, такой-то повторно назначен. А он ни сном, ни духом. Приходил тут ко мне, высказывал. Я, говорит, все понимаю, но зачем же так, хоть бы предупредили. Кстати, вот еще один кандидат.

— Хочешь совет? — сказал Зудин, глядя на Пашу холодными глазами. — Тебе не надо участвовать в этих выборах. Они (тут он сделал неопределенный кивок куда-то вверх и в сторону) тебя не будут поддерживать, это однозначно, я общался кое с кем, ставка делается совсем на другого человека.

— На кого?

— Не могу тебе пока сказать, но знаю, что это не ты, Паша.

Губернатор откинулся на стуле и с еще большим подозрением посмотрел на Зудина.

— Так тебя что, послали со мной побеседовать? Тоже мне, нашли парламентария. Можешь им передать, что я на их помощь и не рассчитываю, но пусть не мешают. А если будут мешать, то я… тоже кое-что знаю, как ты понимаешь.

— Смотри сам, я просто хотел тебя предупредить, как старого товарища.

…Спустя полчаса, Зудин ехал по центральной улице города назад в гостиницу, ехал он на губернаторском «Мерседесе», и постовые милиционеры козыряли ему на каждом перекрестке. На лице Зудина блуждала улыбка человека, вполне довольного собой. Он видел, что разговор смутил Гаврилова, посеял в нем сомнение, а это уже хорошо.

Гаврилов тем временем вызвал к себе доверенного человека из службы личной безопасности и поручил ему позаниматься гостем: что будет делать, с кем встречаться, о чем говорить по телефону.

— Что-то тут не то… — предупредил он. — А что — пока не пойму…

Бывший фотокор молодежной газеты Жора Иванов просыпался поздно, и если бы не полудворовый пес Шариков, которого он пригрел полгода назад и который постепенно стал ему совсем родным, а с тех пор, как Жору бросила жена, и вовсе единственным спутником жизни, он и вообще не вставал бы со своего старого, продавленного дивана. Но Шариков мог терпеть в лучшем случае до девяти утра, а потом начинал будить Жору. Он вставал на задние лапы, а передние опускал прямо на Жорину подушку и, пару раз лизнув его в щеку, трогал лапой одеяло и скулил, как ребенок. Жора выпрастывал из-под холодного одеяла длинную руку и, не открывая глаз, трепал пса за ухо, бормоча: «Сейчас, Полиграфыч, сейчас встаю…», после чего не сразу, но действительно вставал, натягивал трико неопределенного цвета, совал в карман сигареты и, прихватив мусорное ведро, плелся с собакой на улицу. Шариков радостно несся впереди него, убегал далеко, но тут же возвращался и, убедившись, что Жора никуда не делся, бредет потихоньку за ним, снова радостно убегал вперед и снова возвращался, преданно заглядывая в глаза хозяину и повизгивая от восторга. И так они гуляли полчаса, а то и час, потому что спешить Жоре давно уже было некуда. Он садился на скамейку под старым, высоким каштаном, который помнил еще с мальчишеского своего возраста, сидел, курил, поглядывал на улицу, на прохожих и машины и ни о чем не думал.

Вернувшись в квартиру, Жора мыл собаке лапы в ванной, которая была у него оборудована под фотолабораторию и, хотя он давно не печатал в ней снимки, пользоваться ею все равно не хотел, потому что отвык, а мыться он ходил в гарнизонную баню за три квартала от дома, где у него был друг-банщик, с которым они вместе служили в армии в Азербайджане. Закончив с Шариковым, он шел на балкон, вытаскивал из стопки старых газет какую постарее и выкладывал ею изнутри мусорное ведро, при этом физиономии людей, изображенных на газетных снимках, искривлялись и перекашивались до неузнаваемости, что неизменно веселило Жору и доставляло ему небольшое, но злорадное удовольствие.

Дело в том, что Жора засовывал в мусорное ведро газету «Свободный Юг», ту самую, в которую его еще год назад обещали взять, но не взяли, потому что взяли старого Жориного товарища и конкурента Аркашу Зиберта, и это его снимки, напечатанные на первой полосе газеты, Жора с удовольствием закидывал мусором, а по-другому отомстить Аркаше и редактору газеты Борзыкину у Жоры не было никакой возможности.

Когда-то, пацанами, они с Аркашей вместе начинали в фотокружке городского Дворца пионеров, потом вместе пришли в молодежную газету, но Аркашу Зиберта в газету тогда не взяли, и он уехал в Москву, где учился на журфаке МГУ, но не доучился, выперли за неуспеваемость, и пару лет он болтался в Москве просто так, подрабатывая в отраслевых газетах тапа «Гудок» и «Водный транспорт», нелегально жил по очереди у каких-то девушек с журфака, потом вроде восстановился и вроде даже в конце концов закончил фото-отделение, но учился в общей сложности лет двенадцать. За это время у него установились кое-какие контакты в секретариатах больших газет, и иногда снимки с его подписью можно было увидеть даже в «Комсомолке» или «Известиях». Время от времени Аркаша появлялся в городе и приходил в редакцию — всегда модно одетый, с деньгами — и туманно рассказывал про какие-то шабашки, которые он имеет в Москве и которые, собственно, его кормят. Аркаша даже собирался покупать кооперативную квартиру, но нужна была московская прописка, а на которой из своих трех или четырех девушек жениться, он никак не мог решить, так как годами состоял в отношениях со всеми тремя или четырьмя одновременно и по-своему всех их любил.

Танечка Сорокина, когда еще не ушла от Жоры, часто ставила Аркадия в пример и говорила, что он потому заработал и на квартиру, и на машину, что не пьет. А ты, говорила Таня, в десять раз лучше снимаешь, но ты весь свой талант пропил, поэтому у него сейчас есть все, а у тебя ничего. Сам Жора считал, что дело абсолютно не в том, что Аркаша не пьет, а в том, что он хитрый еврей, а Жора — простой русский Ваня, лопух, на нем воду возить можно, притом за бесплатно. Он 20 лет промотался по колхозам, и ему платили по трояку за снимок, а что можно на трояк? Только выпить. Одно время, когда они с Таней только поженились и нужны были деньги, Жора тоже пытался подхалтуривать на стороне — снимал на свадьбах, на детских утренниках и даже портреты передовиков для досок почета, но деньги получались небольшие и все как-то уплывали неизвестно куда, а между тем очередная ежегодная ревизия выявила перерасход фотоматериалов в редакции, и у Жоры даже хотели удержать из зарплаты, но пожалели, потому что Таня как раз ходила беременная и вот-вот должна была родить, и девки в редакции вступились за них, так как Таня все-таки была своя, учетчица писем.