— У вас тут выборы скоро, я слышал, — сказал наконец Зудин. — Ты-то сам как, думаешь выдвигаться?

— Еще не решил окончательно, — уклончиво ответил губернатор и напрягся. — А что?

На самом деле это было сейчас самое больное Пашино место. Выборы приближались неумолимо и уже ни отодвинуть, ни тем более отменить их не было никакой возможности. Победа на выборах сулила еще четыре года уверенного существования, без оглядки на Москву, но как сделать так, чтобы победа досталась именно ему? Об этом Паша думал теперь дни и ночи и пока не находил успокоительного для себя ответа. Отовсюду чудилась ему опасность, никому не мог он полностью довериться, особенно боялся журналистов. С ними у Паши были особые отношения. В 91-м, при смене власти в области он сделал единственно верный для себя выбор и перешел в команду назначенного президентом губернатора Рябоконя. Поскольку с кадрами у того было не густо, все больше городские интеллигенты, не знающие, на чем хлеб растет и как корова доится, Паша быстро пришелся ко двору и скоро стал правой рукой губернатора. Но работать с Рябоконем оказалось непросто, он был груб, неотесан, даже дурковат и при этом страшно самоуверен. Паша сначала терпел, потом попытался его осаживать, но нарвался на обещание вправить мозги, «несмотря, что ты мой зам», потом стал потихоньку копить на шефа компромат и в нужный момент (как раз начиналась кампания против коррупции) удачно пристроил его в прессу. В тот раз ему здорово помог Вася Шкуратов, не только рискнувший напечатать этот материал, но обделавший все быстро и так, что заранее никто ничего не узнал, иначе могли бы поломать все дело. В одно прекрасное утро материал появился как гром среди ясного неба в газете, разразился скандал, Рябоконь без труда вычислил источник и в тот же день издал распоряжение об отстранении Паши Гаврилова от должности.

Но тут вмешался областной совет, вопрос внесли в повестку, потребовали от Рябоконя объяснений, он заявил, что облсовет ему не указ, он на него «плевать хотел», тогда кто-то из депутатов, кажется, Нечаева Софья, предложил выразить губернатору недоверие. Голосовали трижды и с третьей попытки недоверие выразили, чего Рябоконь никак не ожидал. Та же Нечаева и еще несколько депутатов потребовали назначить выборы нового губернатора. Тут уж испугались в Москве, не хватало еще выборов (шел 1993 год), не дожидаясь очередного заседания сессии, тихо сняли Рябоконя и назначили на его место Павла Борисовича Гаврилова. На том этапе журналисты здорово помогли ему, изобразив борцом за справедливость, лидером новой волны и т. п. На самом деле Паша плохо себе представлял, какой волны стоит ему теперь придерживаться. Демократы уже не вызывали доверия у населения, оппозиция, которая помогла ему сместить Рябоконя и занять его место, могла его дискредитировать в глазах Москвы. Паша болтался где-то посередине, явно не примыкая ни к тем, ни к этим и рассчитывая, что сможет удержаться в стороне от политики, а займется трещавшим уже по всем швам хозяйством.

Ничего из этого, однако, не получилось. Правление Паши Гаврилова на деле вышло ничуть не лучше правления Рябоконя, и те же самые журналисты, которые еще недавно взахлеб его хвалили и поддерживали, стали по каждому поводу обвинять его то в нерешительности и мягкотелости, то, наоборот, в диктаторских замашках, то в откате назад, а то в забегании вперед. Дела в области шли из рук вон плохо, но разве он один был в этом виноват? Разве в тех же самых областных газетах не требовали все, кому не лень, быстрее покончить со старым? Вот и покончили, и что дальше?

Год спустя, во время очередного отдыха президента в Черноморске Паша был вызван на госдачу, посажен за стол напротив самого и сидевший по правую руку главный телохранитель сказал: «Министром пойдешь?» В первую минуту Паша растерялся, но тут же сообразил, что, возможно, это было бы решением многих его проблем. Президент при этом молчал и, казалось, даже не смотрел на Пашу. Но это было только начало. Его оставили обедать, за обедом выпивали и говорили все время о делах в Москве, при этом называли не фамилии (о фамилиях Паша только догадывался), а клички: «Хас», «Усатый»… Потом играли в теннис, но Паша, конечно, не играл, не умел, только смотрел с интересом, испытывая одновременно гордость и тревогу. Гордость оттого, что вот и он допущен в святая святых, а тревогу — из-за предложения, о котором, однажды сказав, почему-то больше не напоминали, и он даже стал думать, может, пошутили над ним, может, у них так принято. Потом пошли купаться, и тут уж он не ударил в грязь лицом, прыгнул с волнореза и поплыл, стараясь, чтобы получалось красиво и уверенно. И только за ужином вдруг снова заговорили о том же. Компания уже была побольше — днем прилетели министр обороны и какой-то журналист, про которого черноморский мэр, более, чем Паша, искушенный в тайнах московского двора, шепнул ему, что вот этот невзрачный парнишка, мол, и есть тот самый, кто пишет книжки президенту. За столом президент неожиданно сказал генералу: «Вот забираем Павла Борисыча министром по Северному Кавказу, как ты думаешь?» Тот закивал головой и издал одобрительный звук, поскольку рот его занят был в это время пережевыванием осетрины «по-царски». Тут только Паша услышал впервые название своей предполагаемой должности и снова удивился, потому что думал, что речь идет о министерстве сельского хозяйства. Но промолчал, боясь испортить впечатление.

Так он оказался в Москве. А через три месяца началось в Чечне, и он улетел туда вместе с министром обороны, думали — на пару дней, а застряли на всю зиму. Паша чувствовал себя не в своей тарелке, мучился от непонимания, что происходит, в какой-то момент он вдруг сообразил, что в прессе и на телевидении его изображают главным представителем федеральных властей в этом регионе и, конечно, неспроста, конечно, все согласовано там, в Москве, и он ужаснулся своей ответственности за все, чему уже успел стать здесь свидетелем. Сидя в штабе федеральных войск, одетый в теплую камуфляжную куртку, которая почему-то не грела, он с тоской вспоминал теперь даже не Благополученск, а родную станицу, свой колхоз и как он едет на открытом «уазике» вдоль поля, небо над ним безоблачное, птицы высоко вверху кружат, и приторно пахнет цветущей вдоль полей акацией. «Дурак, какой же я дурак!» — думал он теперь. В начале весны, когда стало окончательно ясно, что федеральные войска застряли в Чечне надолго, у него случился приступ удушья, температура под 40, врач из госпиталя, послушав его в холодной, неотапливаемой комнате, сказал: «Павел Борисович, у вас начинается пневмония, это серьезно, вам надо в Москву». Но он еще несколько дней тянул, не ехал, надеясь, что как-нибудь оклемается, и боясь, что подумают про него, будто он сбежал. Кончилось тем, что отправили самолетом вместе с «грузом 200» в полубессознательном состоянии, очнулся уже в Москве, в палате кремлевской больницы.

— Я слышал, тебе операцию сделали после Чечни, — участливо спросил Зудин.

— Резекция легкого, — сказал Паша и чуть поморщился.

— И как сейчас? Здоровье позволяет?

— Что?

— Участвовать в выборах?

Гаврилов усмехнулся:

— Здоровье-то позволяет…

— А что, претендентов много? — хладнокровно продолжал осведомляться Зудин.

— Хватает. Вот считай: Твердохлеб — раз, Рябоконь — два. Тот — от патриотов, как безвинно пострадавший в 91-м, этот — от демократов, как несправедливо отстраненный в 93-м. Дальше Буряков. Знаешь такого, нет? Директор элеватора. Я, мол, ни за белых, ни за красных, чистый хозяйственник, на этом думает сыграть. Это, значит, три. Дальше Бестемьянов…

— Бестемьянов… Космонавт, что ли?

— Космонавт, да, земляк наш дорогой, в космос уже не полетит, свое отлетал, теперь хочет в губернаторы. Дважды герой, между прочим. Ну, еще там есть по мелочи, от ЛДПР один полудурок, всю жизнь по психушкам, а теперь — туда же. От «Яблока» — то ли доцент, то ли декан. Казаки пока не определились, думают, выдвигать им своего или поддержать кого-то из уже известных.