Между тем происходившее в области уже не просто волновало, а всерьез пугало Ивана Демьяновича. Он никак не ожидал такого поворота, и от обычной его уверенности в себе теперь мало что осталось. Особенно сильно подвел его старый друг Гриша Ветер, бесследно исчезнувший в начале осени. Накануне того злополучного дня был пленум обкома, рассматривали состояние дел в общественном животноводстве. Масленов больше часа читал с трибуны доклад, время от времени отрываясь от подготовленного сельхозотделом текста и обращаясь к кому-нибудь из сидящих в зале: «Вот ты, Павел Петрович, на последней конференции обещал нам поднять надои. А район как сидел на двух с половиной тысячах, так и сидит, как прикажешь это понимать?» Потом, когда пошли выступления, он смотрел из президиума в зал, видел в боковом ряду, у окна, Ветра, заметил, что тот дергается, нервничает, еще подумал: «Это он из-за Берты…»

Недели за две до этого в Черноморске была арестована Берта Бортник, директриса городского треста ресторанов и столовых, и, судя по тому, что успел доложить Масленову областной прокурор, дело обещало быть очень громким, возможно, таким, каких в Благополученске никогда еще не бывало. Масленов и сам знал эту Берту — полную даму лет 55-ти с большим начесом на голове, со множеством колец на коротких толстых пальчиках. Несколько раз она лично прислуживала за столом, когда Масленов привозил в Черноморск кого-нибудь из высокопоставленных москвичей. Было это за городом, на закрытой даче, окруженной высоким каменным забором, хорошо охраняемой, куда никто, кроме Ветра и Берты, не имел доступа. В другое время Масленов мог бы сказать прокурору: «Эту женщину не трогайте», и дело бы закрыли, не успев начать. Но сейчас он выслушал молча и только попросил: «Держи меня в курсе». После пленума Ветер первым зашел к нему в кабинет, оставив в приемной целую очередь первых секретарей райкомов, всегда использовавших приезд на пленум, чтобы «порешать» какие-то свои вопросы. Эти-то первые секретари потом и вспоминали и рассказывали вполголоса, что да, заходил и пробыл долго, из-за чего все злились (время было позднее, а надо было еще возвращаться в районы), но что вышел он сильно расстроенный, даже не попрощался ни с кем. Про то, о чем они там говорили с Масленовым, никто, конечно, не знал, разговор был без свидетелей — даже помощника, обычно присутствовавшего и записывавшего по ходу дела поручения, первый отослал из кабинета. Сам Иван Демьянович старался этот разговор не вспоминать, и только две последние фразы гвоздем сидели в мозгу, не давая покоя.

Сейчас он лежал на диване в комнате отдыха, прикрыв глаза, и чувствовал, что начинается аритмия, сердце стучало неровно, с провалами, еще бы, ночь не спать и такие переживания. В половине седьмого утра он пробился на дачу в Заречье, говорил с Викторией Петровной. Сначала она просто плакала, а он торопился сказать в это время какие-то слова, переходил с официального языка на житейский, сам чуть не плакал, потом она немного успокоилась, рассказала, что умер Леонид Ильич во сне, даже не охнул, 9-го еще ездил на работу, был там аж до семи вечера, приехал на дачу со своим Володей, вроде такой, как всегда, не жаловался, правда, телевизор не стал смотреть, даже программу «Время», сказал: «Устал я…» и рано пошел спать, а она еще смотрела, легла где-то в одиннадцать, а утром…

— Я-то думала, он спит, встала и пошла вниз… — тут она снова заплакала. — Мне в восемь инсулин колют, строго по часам, потом завтракать села, а он, видно, уже часа два как… Иван Демьянович представил, как она спала рядом с мертвым и не знала, и мурашки побежали у него по спине. Но позже он не раз думал, что о такой смерти можно только мечтать — уснул и не проснулся, и никаких мучений ни тебе, ни родным.

Надо было встать, позвать кого-то, чтобы доложили, что сделано, подготовлено ли соболезнование от обкома, что в городе, что в районах, официального сообщения все еще нет, но люди наверняка уже знают, не дай Бог, какое-нибудь ЧП в такой день… Он поморщился, вспомнив, что одно ЧП уже есть, с этим самолетом, будь он неладен. Ему доложили, когда он стоял на трибуне и принимал демонстрацию, тут же отправил второго секретаря заниматься, а сам продолжал стоять, улыбаться идущим внизу людям, помахивая им рукой, но настроение уже, конечно, было испорчено. «Вот тебе и подарочек ко дню рождения», — злился, сам не зная на кого. Самолет был рейсом из Благополученска в Севастополь, угонщики — здешние жители, два брата по фамилии Шульц решили таким образом эмигрировать в ФРГ. Личности установили быстро, доложили, а что толку — самолет уже садился где-то в Стамбуле. Оказалось, это была еще не самая плохая новость этих ноябрьских, сразу после праздников ждало кое-что похуже. «Зачем они его потащили на Мавзолей 7-го? — думал он, — там же холод собачий, а ну-ка больному человеку простоять на ногах да на холоде столько времени, вот и результат!»

Он поднялся нехотя, поправил галстук, брюки. Сердце не отпускало, достал лекарство, глотнул. Надо было идти и что-то делать, но впервые все дела казались пустыми, ненужными, ясно подступила мысль, что это конец, что больше уже ничего не будет. И в то же время что-то внутри сопротивлялось: да неужели конец, нет, не должно, не должно, столько лет отдано… Но кто теперь на это посмотрит? Возраст пенсионный — 65, скажут: хватит, уступи место молодым. А где они, эти молодые, никого же нет поблизости, равного ему по опыту, никого, пришлют чужака и начнет тут все с ног на голову переворачивать. Он подумал об этом как-то вскользь, не как о главном. А главное было вот что: хотя бы дали уйти спокойно на пенсию, хотя бы не опозорили на весь белый свет, не начали копать и под него тоже, как под многих уже копают. И снова выплыл проклятый Гришка Ветер, как он стоит уже почти у дверей злой и растерянный и повторяет одну и ту же фразу: «Так что же мне делать, скажи, что мне делать?» «Исчезнуть», — отвечает ему Иван Демьянович.

…Искали Ветра целых полтора месяца — милиция, водолазы, вертолетчики — метр за метром прочесывали окрестные горы, лес, дно морское и — ничего, никаких следов. Был человек — и нету. Инопланетяне унесли. Начальник УВД несколько раз заходил, спрашивал:

— Может быть, прекращать уже поиски, а, Иван Демьянович? Люди устали, да и бесполезно это…

— Ищите, — отвечал Масленов.

…Он вошел, наконец, в кабинет, сел к столу, взгляд упал на лежащий с краю макет книги с его, Масленова, именем на обложке. «А с этим что теперь делать?» — мелькнуло в мозгу, но он прогнал эту мысль: ерунда, мелочь, разве об этом сейчас надо думать? Нажал подряд три кнопки, в селекторе с готовностью отозвалось несколько голосов:

— Да, Иван Демьянович!

— Слушаю вас, Иван Демьянович!

— Заходите… — без всякой энергии сказал Масленов и нажал еще одну кнопку — приемной.

— Таисия Филипповна, чайку, погорячее, что-то знобит меня…

— Так похолодало же, Иван Демьянович, — по-домашнему просто отозвалась секретарша, включая в розетку чайник.

В это же самое время в одном из кабинетов обкома стояла у раскрытого окна женщина лет тридцати, с короткой темной стрижкой, в тонком сером свитере и цветной косынке на шее. Окно выходило в парк, где сыпались с деревьев последние листья. Она смотрела на эти деревья, на редких прохожих, то открывавших зонтики, то прятавших их в сумки, и лицо ее выражало смертельную скуку. Это была Соня Нечаева, в недавнем прошлом заместитель редактора «Южного комсомольца», а теперь инструктор сектора печати обкома партии. Внешность Сони была какая-то переменчивая — то она казалась красавицей, то — так себе, ничего особенного, причем зависело это не от косметики или прически, которым она не придавала особого значения — могла накраситься, а могла и так ходить, волосы же у нее были густые и пышные, как ни причешись — хорошо. Все зависело исключительно от внутреннего ее состояния. В дни, когда Соней владело творческое воодушевление или она была влюблена, лицо ее и особенно глаза становились очень выразительными, она резко худела, делалась молодой и привлекательной. В моменты уныния и скуки быстро полнела, никла и даже проступало в лице что-то такое, бабье, чего сама она терпеть в себе не могла. Сейчас у Сони был именно такой период — она скучала по газете и томилась в новой, непривычной обстановке обкома, казавшейся ей после редакции почти стерильной, — здесь разговаривали вполголоса, обращались друг к другу только по имени-отчеству, не курили в кабинетах и редко задерживались после шести. Вид парка за окном был единственным, на чем отдыхал здесь ее глаз, все остальное — опрятный, новенький кабинет, стеклянный шкаф с книгами и брошюрами, к которым она не прикасалась, и отдельно стоящий у стены длинный стол с аккуратно разложенными подшивками районных газет, которые ей приходилось теперь читать и даже что-то там анализировать, — все было уныло, безжизненно, нагоняло тоску.