Борзыкин любил показывать стенд гостям редакции и гордился тем, что у возглавляемой им газеты такая долгая, такая боевая история. Он очень надеялся пробить к 60-летию «Южного комсомольца» орден для газеты (а заодно, глядишь, и для себя) — «за большие успехи в коммунистическом воспитании молодежи», напряг для этого все свои связи в ЦК комсомола, но в тот год точно такие же юбилеи выпадали еще десятка на полтора-два молодежных газет, и в ЦК резонно рассудили, что если всем подряд давать ордена, то будет слишком жирно, а если давать выборочно, то будет непонятно и несправедливо, потому решили не давать никому, а обиженным редакторам, в том числе Борзыкину, пообещали, что комсомольские издания наградят к 70-летию, то есть в 1991 году.

Борзыкин прошелся по этажу взад-вперед и, остановившись возле стенда, спросил неизвестно кого:

— А где все?

И тут услышал пение, доносившееся из дальнего угла коридора, где помещалась фотолаборатория. Он подошел тихо, постоял, прислушиваясь, и на его лице появилось выражение, означавшее: «Так я и знал», после чего громко и настойчиво постучал. За дверью замолчали.

— Откройте, это Борзыкин, — сказал он строго.

Дверь нехотя открыли. В тесной полутемной комнате сидела при свете красной фотографической лампы теплая компания — почти весь состав утренней планерки — с раскрасневшимися лицами. Дым от сигарет висел плотно и душно, не продохнуть.

— Вы что тут делаете? — спросил Борзыкин еще более строгим голосом.

— Мы…это… поминаем Леонида Ильича, — ответил за всех Жора Иванов.

— А отклики сдали?

— Давно!

На столе стояла бутылка портвейна, еще несколько, уже пустых, было засунуто в урну. Борзыкин открыл было рот, чтобы устроить разгон, но вдруг передумал, сказал: «Налейте». Жора с готовностью налил, Борзыкин махнул, молча поставил стакан на стол и вышел.

— Переживает, — заключила Люся, и все охотно с ней согласились.

Вернувшись в свой кабинет, Борзыкин первым делом позвонил в наборный цех и, убедившись, что Мастодонт на посту и газета верстается, перестал думать о завтрашнем номере, запер дверь и открыл спрятанный в полированной стенке сейф, там на стопке почетных грамот и «Перечне сведений, запрещенных к публикации в открытой печати», лежала непочатая бутылка коньяка. Он долго ковырялся с пробкой, наконец открыл, плеснул в граненый стакан и, мельком взглянув на портрет в простенке, залпом выпил. «Так и не нарисовали последнюю звездочку, сколько раз говорил, — подумал он и тут же спохватился: — А, теперь уже все равно…» Но эти мысли подпирали какие-то другие, еще невнятные, но тревожащие, которые после недолгого метания в мозгу приобрели форму вопроса: «Что же теперь будет?». И он стал на все лады повторять про себя этот вопрос, и даже ритм прорезался: что же будет, что же будет… При этом помаленьку подливал в стакан коньяку и быстро проглатывал, глядя перед собой неподвижным взглядом.

«Пропадете вы без меня», — вдруг явственно услышал Борзыкин характерный старческий голос и машинально взглянул на портрет. Леонид Ильич смотрел устало и обиженно. «Без меня у вас скоро такое начнется… Вспомните еще, пожалеете…». Борзыкин не шелохнулся, но в мозгу само собой снова застучало: «А что, что, что будет?» «А ничего не будет, — усмехнулись на портрете. — Газеты вашей не будет. Закроют». «Кто? — возмутился Борзыкин уже даже не тем, что портрет заговорил, а самой абсурдностью сказанного. — Кто ее может закрыть, это ж… не лавочка какая-нибудь». Потом подумал и сам себя спросил: «Обком, что ли?» Леонид Ильич помолчал. «Обкома тоже не будет. Ликвидируют». Голос его стал совсем глухим, надтреснутым, напоминал голос Мастодонта, когда он рассказывал про Брежнева анекдоты. «И партии не будет, распустят, сволочи. И Союза не будет, раздерут на части». Борзыкин замахал руками, словно прося остановиться, но портрет уже и так замолчал. На масляном лице Леонида Ильича застыла маска глубокого презрения. Борзыкин глотнул коньяка, посидел, глядя в стол, потом робко покосился на простенок. «А что же будет? Что вообще может быть вместо этого?» — метнулось в начинавшей тупо болеть голове. «Бардак будет, — прохрипело со стены, — бардак и война». «С кем, с Америкой?» Брежнев молчал. «С Китаем?» Молчание. «А с кем же тогда?» По масляной щеке Леонида Ильича скатилась большая, похожая на стеклянный шарик, слеза.

Тяжелое предчувствие навалилось на бедного Борзыкина, ему захотелось убежать, спрятаться, стать снова маленьким мальчиком, сидящим на станичной шелковице и объедающимся сладкими липкими ягодами.

— А что с нами… со мной будет? — спросил он вслух.

Дорожка на щеке у Брежнева моментально просохла. «С тобой-то как раз все будет в порядке. Ты не пропадешь, не бойся. Еще и разбогатеешь, крест золотой станешь носить и с коммунистами бороться». «Кто, я? — задохнулся от возмущения Борзыкин. — Да я…» Но его не слушали. «А ребят жалко, кто сопьется, кто на Кавказе погибнет, кто продастся…тебе же, между прочим».

Решив, что он сходит с ума, Борзыкин выскочил из-за стола, подошел к портрету и, встав на стул, потянулся, чтобы снять. В этот момент портрет сам рухнул вниз, оставив в стене вывороченную дырку от гвоздя. В это время в дверь тихонько постучали, чему Борзыкин даже обрадовался. Тяжело спрыгнув со стула, он пошел к двери и увидел на пороге директора издательства «Советский Юг» Марчука. В руках у него был повернутый к Борзыкину тылом портрет того же формата, как и только что обрушившийся. Марчук мельком глянул на пустой простенок и сказал:

— Снял? Правильно сделал. Я вот тебе новый принес.

— А разве уже?..

— Да, только что по радио передали.

Марчук развернул портрет лицом к Борзыкину, и на него строго глянул угрюмый человек в золотых очках с загадочной улыбкой Джоконды.

…Когда в 1985 году в редакции затеяли делать ремонт, на шкафу, заваленном пыльными подшивками прошлых лет, нашли тяжелый темный портрет. «Смотри, Брежнев! — сказал один маляр другому. — Кто это его так?» «Да кто ж! Эти… журналисты…» — беззлобно сказал второй и кинул портрет в общую кучу мусора. Лицо на портрете было перечеркнуто крест-накрест жирными полосами типографской краски. Никаких звезд не было, на их месте зияли дыры, как от вырванных с мясом гвоздей. Два других портрета, успевшие короткое время повисеть в простенке редакторского кабинета, исчезли бесследно.

На днях был странный звонок из обкома. Звонил тот самый Василий Григорьевич (он все еще сидит помощником, теперь уже у нового первого) и спросил, не хочу ли я вернуться к «нашей» книжке.

— Как это? — удивилась я.

Он объяснил, что очень просто: про Масленова сократим, кое-что добавим про перестройку, в общем, освежим в духе времени. Я засмеялась в трубку и сказала по слогам:

— Ни. За. Что.

Я уж стала забывать эту историю, три года прошло, да вот напомнил. А концовка у нее была по-своему замечательная.

Когда умер Брежнев, всем в обкоме было не до этой книжки, целую неделю длились траурные мероприятия, и я в те дни вообще никого не видела — ни Масленова, ни даже Василия Григорьевича, занималась какой-то ерундой, текучкой. А где-то через месяц после этих грандиозных похорон, совсем уже под Новый год, удалось съездить еще раз в Москву. Два дня просидела в Политиздате, вносила правку и сама удивлялась тому, как безболезненно она вносится, как легко настоящее время меняется на прошедшее, вернулась с образцом обложки — на фоне красивого степного пейзажа было оттиснуто:

_{Иван Масленов}

^{ЛЮБИТЬ РОДИНУ}

Мне это название казалось каким-то претенциозным, но это уже не я решала. Понесла обложку Масленову — согласовывать.

— Вот так это будет выглядеть, смотрите, нравится вам?

Он посмотрел как-то отчужденно, будто без всякого интереса и вздохнул. Вид его показался мне странным. Он не шутил по своему обыкновению, ни о чем не спрашивал и даже прятал глаза, хотя обычно с откровенным удовольствием меня разглядывал. Я ушла обескураженная, завернула к Василию Григорьевичу.