Сбоку от пустого постамента будущего памятника Царицындару в тени аллеи стоял небольшой пикет, человек семь-восемь стариков и старушек с плакатом «Не дадим реставрировать монархию!». Глянув на них, Зудин усмехнулся и еще кое-что вспомнил.

Он вспомнил, как лет пятнадцать назад ходил в редакцию один дедок, которого все считали сумасшедшим, и требовал опубликовать его воспоминания о том, как в мае 1918-го сносили памятник Екатерине Великой работы скульптора Микешина, стоявший до революции как раз вот на этом месте. Воспоминания дед все время носил с собой — это была сильно потрепанная ученическая тетрадка в линейку, исписанная ужасным почерком, который никому в редакции не хотелось разбирать. Однажды Сева с Зудиным сжалились над стариком и заглянули в тетрадку, воспоминания не произвели на них особого впечатления, кроме одной детали. Дед писал, что новые власти никак не могли найти мужиков, согласных свалить Катю с постамента, все попрятались по домам, крестились и боялись даже приближаться к городскому скверу. И якобы вот этот самый дед и еще двое каких-то совсем пропащих мужиков за большие деньги и при сильном подпитии подрядились тянуть за толстенные веревки, которыми обмотали царицу. Старик утверждал, что тогда же отдельные части памятника — разные украшения, буквы, которых было очень много, а также обломки фигур князя Потемкина, атамана Белого и слепого кобзаря, обрамлявшие подножие монумента, растащили по дворам пацаны и что, может быть, они по сей день лежат где-нибудь в старых сараях и погребах, а саму Екатерину якобы свезли на двух спаренных подводах на берег реки и сбросили в воду, и он — единственный из оставшихся в живых, кто знает это место. «Помру и некому будет показать, где ее искать, матушку, когда понадобится», — огорчался он.

— Не понадобится, дед! — беззаботно отвечали ему в редакции молодежной газеты.

«Уж не Катю ли хотят взгромоздить, неужели нашли? — думал теперь Зудин, стоя у пустого пока постамента. — А что? Бывший вождь будет смотреть на бывшую царицу и протягивать ей руку дружбы. Занятно!» Он понимающе улыбнулся старушкам и поспешил к зданию бывшего обкома, где теперь размещалась администрация Благополученской области.

Вестибюль здания администрации был таким же прохладным и тихим, как и при коммунистах. Даже красная с бежевым ковровая дорожка, ведущая от входной двери через вестибюль и дальше, вверх по лестнице, была все та же. Милиционер на входе, правда, стоял другой — помоложе, но такой же сонный от безделья. Зудин сунул ему под нос малиновую корочку и сказал: «К Пал Борисычу». «Второй этаж», — ответил равнодушно милиционер. «Я знаю», — сказал Зудин.

Ничего не изменилось и в «первой приемной» — стол секретаря, шкафы, подставка для цветов, даже граненый графин в углу на маленьком, одноногом столике — были все те же, обкомовские. Зудину показалось, что он вернулся в 1985 год, что он — все еще корреспондент молодежной газеты и что вот сейчас откроется дубовая дверь-тамбур и из нее выйдет неожиданно маленький и худосочный человек в больших роговых очках, окинет взглядом жидкую горстку из трех журналистов, представляющих все наличные средства массовой информации области, и скажет приветливо, по принятой тогда демократической моде: «Заходите, ребята, потолкуем!»

Секретарша показалась тоже знакомой, только он не мог вспомнить, в чьей приемной видел ее раньше. Она и улыбнулась Зудину, как знакомому, и сказала: «Подождите секундочку, Павел Борисович сейчас говорит по ВЧ, я вас приглашу, когда он освободится». Ждать пришлось недолго, на столе у секретарши погасла красная лампочка, и она приветливо кивнула Зудину на дверь, ведущую в кабинет главы администрации.

Кабинет, однако, стал посолиднее. Стены были теперь обтянуты шелковой тканью с узором и обшиты деревом, пол выстелен наборным паркетом и стояла несколько выбивающаяся из стиля черная офисная мебель. Единственное, что сохранилось от прежних времен, были старинные напольные часы с боем в простенке между окнами. Из-за стола, чуть улыбаясь, вышел навстречу Зудину человек лет 45-ти, среднего роста, с болезненно-бледным лицом. Едва взглянув, Зудин отметил про себя, что он здорово похудел, раньше был почти толстяком, с типичным для здешних начальников солидным животиком, а теперь — куда что делось. Они ударили по рукам и полуобнялись, похлопывая друг друга по спинам, пожалуй, излишне долго.

— С приездом! — сказал хозяин кабинета.

— Привет, Паша! Рад тебя видеть в полном порядке, — ответил Зудин, демонстративно обводя глазами кабинет.

Они сели за приставной столик и внимательно посмотрели друг на друга.

«Столичная штучка стал, вроде этих…» — подумал губернатор.

«Как был парторг колхоза, так и остался», — в свою очередь подумал Зудин.

Когда-то, лет десять назад, в самый разгар перестройки, когда пошла мода на выдвижение молодых партийных кадров, Зудина послали в командировку в один колхоз, где он и встретил тогда еще молодого Пашу Гаврилова, недавно избранного секретарем парткома. Паша ходил в мятых штанах, застиранной белой рубашке с закатанными рукавами и коротком, широком галстуке, давно вышедшем из моды. Зудин поездил с ним по бригадам, заглянул в школу, где, как оказалось, работала пионервожатой жена Паши, сытно пообедал в столовой рядом с правлением, при этом Паша усиленно предлагал «по рюмочке за это дело», но Зудин отказался, потом они еще посидели часок в просторном и прохладном кабинете парткома, где были деревянные, стертые полы, стояли в углу пыльные знамена из бордового бархата с желтой бахромой и были развешены по стенам «Экраны социалистического соревнования» бригад и ферм, а вечером уехал с попутной машиной назад в город. Ничего особенного в деятельности молодого парторга Паши он не заметил, но задание было написать именно о новаторских, перестроечных методах партийной работы. Зудин поднапрягся и, приписав своему герою некоторые не свойственные ему черты и качества, выдал материал о роли человеческого фактора в жизни первичной парторганизации. Материал заметили в обкоме и на очередной пленум, посвященный как раз усилению роли человеческого фактора в партийной работе, пригласили молодого, подающего надежды парторга и даже предложили подготовиться к выступлению. Испуганный Паша приехал за день до пленума и заявился в редакцию газеты, к Зудину. Поскольку многое из того, что было написано в газете, Зудин просто выдумал, Паша не знал теперь, как ему быть и о чем говорить на пленуме, если вдруг дадут слово. Пришлось Зудину садиться и писать ему выступление. Паша страшно переживал, волновался, но все обошлось как нельзя лучше, ему дали слово в самом конце, когда все уже поглядывали на часы и принюхивались к запахам из обкомовского коридора, где были накрыты высокие круглые столики для участников пленума, так что его никто особенно не слушал, кроме заведующего орготделом, отвечавшего за выступления. Бедный Паша всю ночь учил наизусть написанный Зудиным и слегка подправленный им самим текст и говорил, почти не заглядывая в бумажку, что становилось тогда модным и было отмечено заворгом обкома. Вскоре после этого пленума Пашу взяли в обком инструктором как перспективного молодого кадра, и с этого началось его восхождение.

Сейчас ему не хотелось вспоминать, что связывает его с Зудиным, он не считал себя чем-нибудь обязанным ему и заранее решил, что будет вести себя с ним независимо, выдерживая дистанцию.

— В командировку к нам или как? — спросил он, разглядывая гостя и пытаясь угадать, зачем тот пожаловал.

— Проездом из Парижа, — сказал Зудин.

— А! Ну и как Париж?

Зудин немножко рассказал, посетовал, что много русских, и это мешает чувствовать себя действительно за границей. Паша слушал, кивал.

— А я недавно в Штатах был — так то же самое, наши на каждом шагу, вот разъездились!

Они еще немного поговорили про заграницу, но Паша все ждал, когда Зудин перейдет к главному, ради чего пришел.