Метров за пять до входа в Екатерининский зал на горизонте снова возник Железов. Мой Сердюк сейчас же выдвинулся вперед и снова обменялся с ним неслышными репликами.

– Ханс, Жан-Луи, Ян, – скомандовал он, вернувшись к нам, – занять позицию. Формат встречи «два плюс два». Все трое у наружных дверей, вместе с этим Железовым, а внутрь заходим только мы с боссом. Тут сегодня простой вариант, без жен, без фуршета, тридцать две минуты беседы. Потом мы выходим и дальше следуем по обратной схеме. Янек ведущий, Ханс справа, Жан-Луи слева, я сзади… Василь Палыч, еще пять секундочек, там, кажись, ихнюю музыку заело.

Президент России был вдовец, и этот печальный факт сильно упрощал церемонию: мне не нужно было тащить в Москву мою благоверную Олесю Ивановну, а службе протокола – лихорадочно изыскивать мероприятия, которые могли бы ее занять, пока высокие мужи переливают из пустого в порожнее. Оружейную палату и Царь-колокол она уже осматривала раз сто. Не меньше.

Ровно через пять секунд из динамиков грянули первые аккорды бывшего советского гимна, который по наследству отошел России – вместе с Черноморским флотом и тяжким прицепом внешнего долга Всемирному банку. Распахнулись дубовые двери, обитые по краям серебристой драконьей чеканкой. Я и Сердюк сделали несколько шагов вперед по трехцветной ковровой дорожке. Президент Волин с официальной приветливой улыбкой уже шел нам навстречу.

Со времен нашей прошлой встречи лет десять назад он, по-моему, ничуть не изменился. Такой же подтянутый, энергичный, крепкий – только гораздо бледнее, чем раньше. Кабинетная работа, увы, не способствует хорошему цвету лица. Я и сам, как часто ругается супруга, похож на привидение с мотором.

– День добрый!

– Здравствуйте!

Мы протокольно обнялись и пожали друг другу руки. Ритуал давно определен: одно объятие-рукопожатие вначале, другое в финале. А между ними – полчаса в глубоких креслах, разделенных низким столиком с минералкой, двумя стаканами и двумя флажками.

– Я очень рад… – Волин заглянул в блокнот, который лежал у него на ручке кресла, – …что всемирная борьба прогрессивных сил против терроризма и экстремизма отвечает Уставу ООН и последним резолюциям Совета Безопасности…

– В свою очередь… – ответил я, скосив глаз на шпаргалку, лежащую у меня на колене, – …мне приятно осознавать, что такая великая мировая держава, как Россия, в столь трудном вопросе поддерживает все инициативы Совета Безопасности ООН…

Разговор наш был даже не обязательной дипломатической жвачкой, вроде той, что я выдавал на вчерашней конференции в библиотеке. Это было абсолютно пустое сотрясение воздуха. Ноль. Меньше ноля. Важны были не слова, а нюансы. Интонация. Ширина улыбки. Глубина кивка. Сила рукопожатия. Я пытался прочесть на лице российского президента ответ или хоть намек на ответ на главный для себя вопрос, ради которого я приехал: последует ли вето России, когда моя кандидатура будет внесена на Совбез? Да или нет? Чет или нечет? Орел или решка?

– …и в замечательном деле сохранения мира в так называемых «горячих точках» мы решительно присоединяем свои усилия к…

– …и благодарны политическому руководству Российской Федерации, которое сдерживает эскалацию региональных…

На быструю победу я себя не настраивал. Я успел изучить биографию Волина и знал, что до прихода в политику тот служил в Первом Главном Управлении КГБ СССР, то есть во внешней разведке. Отбор туда был жесткий. Лицо без особых примет считалось лишь самым первым и самым мелким вступительным взносом в эту организацию. Далее всех кандидатов в штирлицы учили доводить никакое выражение лиц до совершенства. Для ПГУ идеальное зеркало души должно было только втягивать и ничего не отражать. Если верить физикам, именно так устроены космические «черные дыры».

– …потому что в наше непростое время…

– …когда мир перестал быть многополярным…

Я считал себя неплохим физиономистом, но Волин ускользал от меня, словно угорь. Словно обмылок в банном тазике. На секунду мне даже померещилось, что за этим скрывается какое-то важное зияние: будто ящик со стеклянной вазой доверху набили упаковочными пенопластовыми шариками, но забыли положить саму вазу. Хотя она не пропала – она где-то рядом, как истина в «Икс-файлах», любимом сериале Олеси Ивановны. Будь я нестрогим экзаменатором, а Волин – бойким студентом-отличником, я бы не рискнул задавать ему дополнительные вопросы: вдруг засыпется? Вдруг за пределами вызубренного учебника – не твердая почва, а болото?

– …был признателен за…

– …завтра мы непременно…

Вот и все. Первый тайм прошел всухую. Я так ничего и не понял. Может, это «ничего» означает скрытое «против»? Нет, малейший негатив я бы почувствовал, на такое у меня нюх. Странно. Завтра второй и последний мой шанс – три часа в Большом театре. Если он и в неофициальной обстановке будет таким же никаким, то я приезжал зря.

Президент Волин и я поднялись со своих кресел одновременно. Сидевшие в отдалении мой и его охранники тоже встали и переместились к нам. Я обратил внимание, что президентский бодигард ниже моего на целую голову и менее широк в плечах. А я-то воображал, что в охрану первых лиц традиционно нанимают только шкафов-амбалов – чтобы те, если уж выхода не будет, загородили клиента собой. Наверное, волинский телохранитель берет чем-то другим – ловкостью, меткостью или быстротой. Хотя лично мне и на габаритного Сердюка грех жаловаться. Когда надо, он летает, как птичка.

На прощание Волин опять приобнял меня, пожал мне руку и…

Что за шутки? К ладони моей, у самого указательного пальца, тут же приклеилась какая-то мелочь, вроде мягкой круглой карамельки. Машинально я едва не смахнул на пол этот ненужный мусор, однако у меня хватило ума перед тем глянуть в лицо Волина.

Оно было по-прежнему благожелательным и бесстрастным. Но что-то быстрое, живое и отчаянное, на миг пробежало по этому лицу – впервые за всю сегодняшнюю встречу. И я как можно незаметнее соскреб липкую чепушинку себе в боковой карман.

Всю дорогу, пока мы с охраной следовали обратно по кремлевским коридорам, меня разбирало мучительное любопытство. Однако выудить находку из кармана я, осторожности ради, решился только в машине – и то лишь после того, как выехали из Спасских ворот.

Это была совсем не карамель. Это был шарик из жевательной резинки. И внутри у него оказалась какая-то свернутая бумажка.

Сколько я отсидел в чулане – сказать не могу: часы мои не пережили падения с лестницы. Но едва меня выпустили на свет, я заметил, что этих стало уже трое. К Сусанне Звягинцевой и ее жуткой лохматой собаке присоединился высокий красивый мужчина с почти такими же выбеленными, как у хозяйки, волосами.

Рядом они смотрелись почти братом и сестрой. Только мадам была стопроцентно крашенной под седину, а тип выглядел натуральным альбиносом или, вернее сказать, очень-очень светлым блондином. Таких полно в шведских трехиксовых журналах, строго запаянных в пластик. И еще такие водятся в «Старшей Эдде», «Песни о Нибелунгах», «Калевале» и прочих северных враках о той ужасной поре, когда не было ни информагентств, ни пресс-служб, ни главных редакторов газет, ни даже самих газет. Нишу свежих новостей до краев заполнял тот самый брехливый эпос. Как люди могли выжить в этих нечеловеческих условиях – не представляю…

– Кто он такой? Что он знает? – спросил нибелунг у хозяйки, кивнув в мою сторону.

Сусанна внимательно оглядела меня и наморщила лобик. Я понял, что наша первая встреча не оставила у нее ярких воспоминаний. Тем лучше. У меня почему-то пропало желание обсуждать тут бизнес-план новой газеты и просить инвестиций. Мне даже найденные четки – и те расхотелось возвращать.

– Видеть я его видела, – задумчиво сказала хозяйка, – усы эти мне знакомы. Может быть, и у Звягинцева видела, не помню. А может, в «Царской охоте» или где еще. Ты же знаешь, любимый, память у меня девичья.