– И в чем же? – заинтересовался артист. Одну половину бороды он приляпал себе на подбородок, вторая еще висела в воздухе.

– Не знаю, – честно признался я. – Я, Виктор Ноевич Морозов, человек гуманитарный, бывший редактор солидной газеты, не понимаю его намеков. Что уж тогда подумает простой зритель, увидев вас? Президент вламывается в каждый дом? Президент сваливается как снег на голову? Или что еще? И почему ваш выход – сразу после танцующих рыб? Намек на то, что президент, как Золотая Рыбка, может исполнить наши желания?

Артист доклеил бороду, слегка подергал ее, критически глянул в зеркало и пробурчал:

– Президент – Золотая Рыбка. Хм. Ладно. Спасибо, не килька в томате. Вы сами-то, небось, хотите загадать три желания?

– А что? И хочу! – внезапно для себя ответил я.

Мода на «разговорный театр», когда актер общался с залом, канула у нас еще лет двадцать назад, вместе с захаровской «Диктатурой совести». Но Кунадзе зачем-то выволок этот старый хлам и присобачил к балетному действу… И все-таки болтать с балеруном было приятней, чем пялиться на его коллег: сейчас как раз бояре, поселяне и рыбы закружили хоровод вокруг фальшивого костра.

– Тогда загадывайте быстрей, – предложил ниндзя, взглянув на часы. – И я поплыву дальше.

– Во-первых, – начал я, невольно заражаясь идиотизмом происходящего, – хочу быть снова редактором газеты. Во-вторых, хочу, чтобы менты меня не доставали. В-третьих… не знаю я, что в-третьих. У меня только два желания.

– Два так два, – кивнул артист с таким видом, как будто в свободное от балета время действительно работал Золотой Рыбкой. – Вы меня выручили, я вас. Теперь, боюсь, мне вам придется причинить некоторое неудобство. Это… как бы сказать… тоже часть режиссерского замысла. Я вас сейчас легонько оглушу, и вы придете в себя часика через полтора.

За весь день это была первая хорошая новость. Обет надо выполнять, но не ценой же здоровья! Сколько я ни крепился, густой маразм Артема Кунадзе неудержимо закупоривал мне мозги. Индейско-рыбьи пляски медленно стихали, зато на сцену уже опускалась Марфа-посадница верхом на пятнистом дельтаплане. Я понял, что кошмара этого более не вынесу.

– Лучше бейте сильнее, – взмолился я и подставил голову. – С запасом. Чтобы хватило до конца спектакля.

Австриец Ханс Шрайбер и выглядел как настоящий австриец с рекламных картинок: был он невысоким, полноватым, рыжеватым, розовощеким – его облику не хватало разве что суровых альпийских ботинок на рубчатой подошве, клетчатых бриджей и залихватской тирольской шапочки. Насколько я знаю, службы секьюрити всего мира предписывают агентам носить строгие черные костюмы. Хотя мне почему-то думалось, что тирольский головной убор все же хранится у Ханса на самом дне его походного саквояжа. Как маршальский жезл в ранце прилежного солдата.

Впрочем, настоящие австрийцы с рекламных картинок улыбаются и излучают оптимизм, а Ханс был грустен. На то имелась причина.

– Что, совсем не работает? – допытывался у него Лаптев.

– Эс ист цу варм, – со вздохом отвечал печальный Шрайбер. Он уже перестал мучить чудо-инфравизор, который забастовал именно тогда, когда стал нужен более всего. – Слишком есть тепло. Воздух прогреваться, сенсибилитет падать. Инфракрасен луч зер шлехт уловлять разницы. Плохо. Настройка сильно сбиваться.

– А подстроить прибор как-нибудь можно? – не отставал Лаптев. Он был встревожен и не старался скрыть это от нас.

– Я-я, филляйхт, – вяло соглашался австриец. – Вероятно. Абер инструмент фюр калибрасьон ист нихт да. Не тут. Нет его у меня хир. Вручную не делать. Только портить дес аппаратур.

Мы уже полчаса торчали в моем дачном домике и, скрываясь за шторами, бдили в шесть глаз. Однако ничего не увидели.

Соседний дом, желто-серый двухэтажный особняк нового министра культуры России словно бы впал в летаргический сон или вымер. Нам всем – а в особенности Лаптеву! – это крайне не нравилось. С каждой минутой Макс все сильнее мрачнел.

По его словам, сегодня днем ничего подобного не было, что странно и очень подозрительно. Ну пускай, говорил он нам, предположим: чувствительный ооновский прибор наблюдения из-за теплоты дал сбой и перестал показывать силуэты. Это как раз можно понять. На то она и сложная техника, чтобы отказывать по пустякам. К черту прибор, хорошо. Но почему за все время никто оттуда не вышел на улицу покурить или хоть просто не выглянул? Почему никто ни разу не колыхнул занавеской, в конце концов? И звуков оттуда никаких не слышно. Маскируются? Играют в молчанку? А смысл? Соблюдают режим секретности? Но почему они раньше не таились? Что-то учуяли? Тогда где у нас прокол? Где? Где?

От таких вопросов даже явному флегматику Хансу становилось не по себе, Максиму же – вдвойне. Весь его запас хладнокровия таял, словно банковский валютный резерв на горячей сковородке дефолта.

Лаптев начал тревожиться почти сразу после нашего приезда в Жуковку. Затем его беспокойство перешло в легкий невроз. Он то приникал к окну, то отходил прочь. Задумчиво шагал взад-вперед по комнате, садился на диван, вставал, пересаживался за стол, снова подходил к окну. При этом он посматривал на ручные часы и порой тряс их, как будто надеялся таким шаманским способом подстегнуть ход времени. Согласно плану, нам полагалось открывать боевые действия не раньше, чем через пятнадцать минут после начала спектакля в Большом. К тому моменту Волин должен избавиться от вертухаев, покинуть здание театра и выдвинуться к телецентру. Пока же мы наблюдали и бездействовали.

В ожидании часа «Икс» я рискнул отвлечь Максима беседой. Тем более, что в этой сумасшедшей истории с тайным заговором, юными заложниками и взятым в плен первым лицом государства мне, по совести говоря, не все было ясно. Легкость, с какой мелкие злодеи перехватили руль огромного фрегата «Россия», для меня, например, выглядела поразительной. И, что еще невероятней, этот руль им удавалось удерживать в течение солидного срока. Ладно, капитанский мостик из трюма не виден. Но сам-то капитан где?..

– Мне все-таки непонятно, Макс, – сказал я, едва Лаптев в очередной раз присел на диван, – почему эти собаковод и музыкант так долго могли контролировать Волина? Все ведь продолжалось не неделю, не месяц, а намного дольше. Почему же он не пытался бунтовать? Думаете, только из-за детей?

Лаптев хмуро посмотрел на меня.

– Будь у вас у самого дети, уважаемый господин Каховский, – неприятным голосом начал он, – вы бы сейчас ни за что не употребили слова «только»… – Тут Максим притормозил свою обличительную речь, потер бровь мизинцем и растерянно добавил: – Ох, простите, Сергей. Стыд мне и позор. Эти непонятки с соловьевской дачей как-то сильно напрягают мою психику. Сами видите, я уже задергался до того, что стал грубить.

– У вас еще интеллигентно выходит, – позавидовал я. – Когда на «Пластикс» завели дело, я первую неделю только матом и мог разговаривать. Пришлось весь женский персонал нашей конторы на неделю отправить в отпуск, в Куршавель. Денег тогда хватало.

– Никогда я не был в Куршавеле, – слабо улыбнулся Максим. – Это вы, богатеи, да еще Владимир Ильич, любите отдыхать во Франции. А мы, рядовые бюджетники, все больше по-простому на Селигере… Так вот, насчет Павла Петровича Волина. Дело не в одном шантаже. Как я понял из его записки, там все провернули и хитрее, и подлее. Никак не могу отделаться от мысли, что в этой истории замешан кто-то поумней собаковода с музыкантом…

Лаптев встал с дивана, выглянул в окно и вернулся на место.

– Если говорить кратко, там было два этапа, – сказал он. – Сперва его держали на кетамине и еще какой-то похожей гадости, от которых ничего не чувствуешь и ничего не помнишь. В этом состоянии человека можно дергать за ниточки, как марионетку, и он слушается. Он подписывал бумаги, как им было надо, и даже выступал на ТВ, читая по шпаргалке. Во время вашего судебного процесса, я уверен, он уже был у них под контролем…