– Девичья, ну ты выдала, подруга, ха-ха… – Смех у блондина оказался не из самых приятных. Словно теркой о камень. – Сколько лет тебя знаю, а таких времен уже не застал. Ты, дорогая, по-моему, с рождения была женщиной. Как золовка Йормунрекка.

– Сергиенко, а ну брось свои пошлые шуточки! – обиделась Сусанна и даже топнула ножкой. – И не смей опять сравнивать меня с твоими дурацкими норвежскими ископаемыми. Не смей, а то мы снова поругаемся! Я, к твоему сведенью, была девушкой, класса до восьмого абсолютно точно.

– Йормунрекк не из норвегов, а из вестготов, – примирительно уточнил нибелунг с хохляцкой фамилией Сергиенко. – Правда, насчет его золовки разные источники спорят. Возможно, она была из рода ульдра-великанш.

– Э-э-э… – рискнул я подать голос, чувствуя, что разговор уходит в сторону от моей персоны.

Не то чтобы я сильно хотел привлечь внимание этих людей и этой собаки. Но, как говорится, дубиа плюс торквент мала. Неизвестность пугает сильнее.

– Р-р-р… – Лохматое страшилище подняло башку и грозно заворчало в ответ.

Сусанна со своим ученым вестготом – явно не брат он ей! – посмотрели сперва на пса, затем и на меня.

– Наверное, он что-то сказать хочет, – догадался блондин. – Ну давай, говори, только не рассусоливай, а уложись в три предложения: ты кто, ты зачем здесь и что ты знаешь?

– Я никто, я здесь просто так, я ничего не знаю, – экономно уложился я в одно предложение.

И черт меня дернул добавить за ним вслед второе:

– Я в чужие дела не вмешиваюсь.

– Дела? – заинтересовался нибелунг. – Что за дела?

Я заткнулся, проклиная свой длинный никчемный язык, да поздно.

– Вранье! – Сусанна хлопнула кулачком по своей ладошке. – Сергиенко, не верь ему, он видел! Он заглядывал в окно! Я нашла его рядом с флигелем, прямо у лестницы на чердак. Пошла выгуливать Мажора и смотрю: мокрый человек валяется.

При слове «Мажор» собачье страшилище опять заворчало, а потом и гавкнуло. В гавканье я расслышал удовлетворение.

– Ты все-таки переименовала пса? – нахмурился Сергиенко. – Я же тебя всеми богами заклинал оставить его, как есть.

– Слушай, не начинай заново, а? – нервно сказала Сусанна. – Не зли меня, ну пожалуйста, пожалуйста, милый, я так тебя люблю! Ты же знаешь, я это безобразное имя вечно забывала и выговорить могла только по слогам. Бер-гель-мир.

И на это слово пес тоже откликнулся лаем. Не менее радостным, чем прежде на Мажора.

– Ты не забыл, старина! – обрадовался блондин. – У мамочки нашей голова дырявая, а ты помнишь, мальчик мой, Бергельмир…

– Ррр-гав!

– Это у тебя самого в мозгах сквозняк. Правильно, Мажор?

– Ррр-гав! Гав!

Я надеялся, что сумасшедший лай и дурацкий спор из-за собачьей клички сотрут у них из памяти мою маленькую оговорку, но напрасно. От души поорав друг на друга минуты три, Сусанна со своей белокурой бестией все-таки пришли к компромиссу: если пес отзывается на оба имени, то каждый пусть зовет его по-своему. Успокоившись, они помирились и расцеловались. После чего троице, считая собаку, уже ничто не мешало хором навалиться на меня.

Нибелунг Сергиенко приставил к самому моему горлу тупое – и оттого особенно неприятное – лезвие какого-то исторического топора. Сусанна Звягинцева откуда-то вытащила и нацелила мне прямо в середину галстука острие меча. Мажор-Бергельмир обошелся без оружия: просто пододвинул пасть к моей лодыжке.

– Ты видел? Видел? Говори!

Деваться было некуда. В критической ситуации не отмолчишься. Силентиум видетур конфессио. Молчишь – значит виноват.

– Сдаюсь… – выдохнул я. – Я видел, видел… Но, честное слово, я никому ничего не скажу…

Блондин чуть отодвинул от меня топор и обернулся к хозяйке:

– Дорогая, он вызывает хоть какое-нибудь доверие?

– Ни малейшего, любимый, – без колебаний ответила ему подлая Сусанна. – Гляди, какие у него тонкие пальцы, какое у него интеллигентное лицо. Он заложит нас всенепременно.

Ну и мерзкая же семейка, с дрожью подумал я. Никому я не нравлюсь. Раньше Звягинцеву моя фамилия не угодила, теперь этой крашеной выдре – мои пальцы и лицо. Ну как я мог вообразить, что она даст мне миллион? Да здесь последнее отнимут!

– Заложит? Тогда надо его прикончить, – рассудил нибелунг. – Убьем, а тело скормим Бергельмиру.

Пес плотоядно гавкнул и примерился к моей трепещущей ноге. Ему единственному из всей компании я был по вкусу. Он, кажется, готов был начать жрать меня прямо заживо.

– Плохая идея, – не одобрила хозяйка. – Очень плохая. Ты, Сергиенко, сроду был человеком бессердечным, как все твои викинги. Я псу лучшую телячью вырезку покупаю, а ты собираешься кормить его всякой дрянью. Не стыдно?

– Да, я об этом как-то не подумал, – согласился блондин. – Извини, я был неправ. Но, дорогая, признай: и ты наделала глупостей. Что тебе мешало сразу прибрать на чердаке? Хотела сохранить эти штуки на память?

– Просто забыла, – беспечно сказала Сусанна. – Но какая разница? Все равно этот ни о чем уже не расскажет.

– Э-э-э, – проблеял я, – секундочку…

В моей сорокавосьмилетней биографии был период, когда я регулярно раз в квартал или даже чаще рисковал жизнью. Один из прежних хозяев «Свободной газеты» после всякой публикации, которая хоть как-то задевала интересы его обширного бизнеса, вытаскивал меня на стрелку, унижал словесно и грозился раскроить башку шаром для боулинга. Пару раз я убредал с тех встреч с переломами, один раз меня утаскивали на носилках. Но я не роптал. Игра стоила свеч: я делал газету. А вот умереть так, без глубокого смысла… Умереть лишь потому, что стал свидетелем гадких шалостей жены толстосума и ее сердечного дружка… Для реноме Виктора Ноевича Морозова это катастрофа. Хуже, чем гикнуться от виагры. Что напишут в некрологах?

Собачье страшилище заворчало в районе моей лодыжки. Нибелунг, поигрывая топором, рассеянно глянул на меня:

– Чего тебе, покойник?

От слова «покойник» перехватило дыхание. Но садюга-инвестор, любитель опасного боулинга, бывало, использовал для меня словечки и посильней. Ничего, стерплю. Патентиа патитур омниа. Терпение все побеждает.

– Поймите же, – начал я, изо всех сил стараясь быть проникновенным. В беседах с инвестором подобный тон, случалось, помогал. – На дворе двадцать первый век. Вы зря комплексуете, дело-то житейское. Такими игрушками, как у вас, в мире балуется тьма народа, все привыкли, и никто за это никого не убивает… Мне, пока я ехал сюда, рассказали про писателя Труханова, из Ильинского, у него, например тоже… и все про это знают…

– Тоже что? – задрала брови Сусанна.

– Ну это… это самое… – Я старался уйти от конкретики. Не все любят, когда эти причиндалы называют вслух. Типа табу.

– Сергиенко, ты догоняешь, о чем он бормочет? – Хозяйка посмотрела на блондина. Тот на нее.

– По-моему, он симулирует сумасшествие, – поразмыслив, объявил нибелунг. – Помнишь, дорогая, было советское кино про шпионов? Там одному зажигалку к носу, а он стихи читает.

– Конечно, не помню, любимый, – проворковала Сусанна. – Но идея интересная. Принести тебе зажигалку, хочешь попробовать? Думаешь, он знает стихи?

В отличие от Сусанны, я помнил это кино. Еще не плешивого Ролана Быкова в нем пытали до того шумно, что на крики являлся усталый шпион Банионис, Быкова выручал, а всем плохим организовывал по мордам. Но меня-то спасти некому – хоть обкричись. Я-то не знал, что окажусь в логове садистов!

– Ради бога, не надо пробовать, – поспешно сказал я. – Я ничего не симулирую, клянусь. Я только говорил про все эти самые… ну цепи, наручники, плетки у вас там, на чердаке… то есть все эти штучки для игры в «Сделай мне больно»…

– Что-о-о-о?

Несколько долгих секунд блондин и хозяйка таращились на меня. Потом они, не сговариваясь, дружно захохотали: Сусанна – нежно и мелодично, Сергиенко – царапающе-неприятно. К дуэту, после недолгих раздумий, присоединился пес и тоненько подвыл.