— Уже допрошены! — досадливо перебил полковник. — Я этим самолично занялся. Уперлись. Знать не знаем. Ничего из них не выбьешь.

Медников погладил левую ладонь правой:

— У меня скажут-с.

— С пристрастием, думаешь? — фыркнул полковник. — А я, по-твоему, что мармеладом угощал?.. Я говорю, ничего от них не узнаешь: варнаки. С него шкуру сдери — раз уж он уперся, не пикнет.

По Тверской вниз опрометью вроссыпь бежали люди. Издали, от Страстной площади, доносилась оружейная трескотня.

Козуба ухватил за плечо бежавшего навстречу рабочего:

— Что там?

Рабочий задохся от бега. Не сразу ответил:

— У Филиппова булочники бунтуют…

— Забастовка, знаю, — перебил Козуба.

Но парень махнул рукой:

— Бунт, говорю. Стреляют пекаря-то. В доме заперлись и лупят… Страсти. Войск нагнано! Кровь по всей улице…

Козуба выпустил плечо. Парень пошел дальше успокоенным, но все еще вздрагивающим шагом.

Шедший с Козубой приземистый черноволосый рабочий спросил тревожно:

— Филипповцы?.. Никак, Иринин район?

Козуба кивнул хмуро:

— Я и то подумал. Давно не терпится девке… Сказано было: выжидать… А ну, ходу!

Они быстро пошли по улице вверх. Навстречу все еще бежали прохожие. Вдогонку им неслись крики, свистки, улюлюканье…

— Куда?.. Стреляют, слышишь!..

Глуша ревом сигнальной трубы, громом колес тяжелого обоза, промчалась, в обгон Козубы и рядом с ним шагавшего рабочего, пожарная часть. Вынырнул из переулка жандармский конный разъезд. Офицер, скривясь в седле, придерживал рукой в лопнувшей белой замшевой перчатке рассеченную щеку. Впереди грянул залп.

— Царские! — прошептал на бегу Козуба. — Ровно стреляют. Наши так еще не умеют. Наши — каждый по себе…

И, словно в подтверждение, застучали одиночные перебойные выстрелы.

Поперек улицы, зыбясь штыками, перекинулась солдатская цепь. Она надвигалась бегущим вслед. Перед нею, блистая лаковыми сапогами, подгибая колени, метался щеголеватый околоточный:

— Осаживай!.. Стрелять будут!..

Козуба и рабочий прижались к ближайшему дому, в темную впадину ворот. Впадина была уже до отказа набита людьми: отсюда виден был как на ладони весь огромный филипповский дом.

Вдоль стен медленно поднимались вверх штурмовые пожарные лестницы. С крыши на медные начищенные пожарные каски летели кирпичи, палки и гремучие железные листы. Сквозь разбитые стекла верхнего этажа стреляли порывистым и редким огнем. Посреди мостовой офицер — шашка наголо, охрипший от командного крика, в смятом мундире, словно он только что вырвался из рукопашного боя, — кричал рассыпавшимся по улице солдатам:

— Пачки!.. Чаще огонь!.. Охотники, к лестницам! К штурму!

Горнист заиграл сигнал к атаке. Под убыстрившимся — до урагана — огнем сыпалась оспинами отбитая штукатурка. По штурмовым ступеням, неуклюже и боязливо ступая тяжелыми сапогами, потянулись «охотники». Сбившись в кучу, солдаты молотили бессильно прикладами в запертые сплошные высокие железные створы ворот.

Камни полетели чаще, и чаще застучали выстрелы. Чей-то голос, высокий и звонкий, донесся сверху — с крыши или с верхнего этажа. Слов было не разобрать, но гудевшая за спиной у Козубы, вместе с ним из воротной впадины вплотную к цепи застыла придвинувшаяся толпа. И сразу вверх, на голос, поднялись головы.

Мелькнуло в воздухе тело. С лестницы, с крыши?.. Кто?.. Козуба не успел разобрать: тотчас сбилась над павшим тесная кучка, и от угла, от аптеки, заспешили санитары в белых халатах, с красными крестами на рукавах. Черный рабочий, навалившись на спину Козубы, жарко дышал ему в затылок, и по прерывистому этому дыханию Козуба чувствовал, что черный думает о том же и боится того же, чего и он, Козуба.

— Ура-а!.. — крикнул неистово чей-то голос над самым ухом.

Солдаты, в цепи, растерянно и поспешно выбросили ружья наизготовку. Крик подхватили. Он понесся вниз по Тверской, перебросился на крышу филипповского дома. Солдаты отхлынули от ворот, по панели поволокли горластого офицера с запрокинутой головой: с лестниц вниз, во весь дух, катились вдогон отходившей в беспорядке роте охотники-штурмовики.

— Ура-а!..

Но снова взвизгом прорезал воздух горн: от Страстной подходила свежая гренадерская колонна. По команде она перешла в бег, размыкаясь на ходу.

— Ура-а!..

Теперь кричали солдаты — у лестниц, у ворот, опять загудевших под частыми ударами. Ефрейтор-юркий остроусый-переметнулся, обрывая полы шинели о копья запертых ворот. Прогрохотал сбитый замок. Визгнули ржавые петли, и, цепляя штыком за штык, толкаясь плечами, во двор хлынул солдатский поток.

— Полтавский бой! — хихикнул мещанин в чуйке, с Козубою рядом. Оглянулся вокруг и испуганно замолчал.

На минуту наступило затишье. Затем в доме, внутри, захлопали глухо выстрелы, ударил протяжным гулом тяжелый взрыв.

— Бомба? — прошептал черный.

Козуба чуть заметно кивнул. Он знал, что у рабочих-дружинников были бомбы.

Гул смолк, смолкла и стрельба. Из подъезда дома напротив булочной вышел толстый полицейский полковник. Он глянул осторожно, скривив негнущуюся, бычью свою шею, на крышу и шагнул уже уверенным шагом вперед. Снял фуражку и вытер запотевшую, несмотря на сентябрьский холод, лысину.

Из подъезда выносили тела. Их складывали поленницами на дожидавшиеся военные подводы. Толпа, нажимая на цепь, смотрела, затаив дыхание.

Всхлипнула женщина:

— Господи, сколько!.. За всю жизнь столько покойников не видела.

Козуба сказал сквозь зубы:

— Дай срок, больше увидишь. За рабочим, брат, не пропадет. Рабочий, брат, счет помнит. Сполна уплатим!

— Женщина! Гляди!..

На полицейских руках, платком накрытое, — ее, Ирининым платком, не обознаться! — легкое тело. Козуба не сдержался:

— Она!

Шепотом вырвалось. Только чуть слышно. Но тотчас на плечи легла тяжелая рука:

— Знакомая?

Обернулся. Высокий, грудастый, усатый, бачки жандармские, мешком висит, явственно не со своего плеча, пальто. Переодетый.

И раньше чем Козуба успел ответить и разъяснить, трелью залился свисток, толпа вкруг попятилась испуганно и злобно, черный — товарищ — отошел, беззаботно оправив на макушке картуз, около Козубы засуетились какие-то люди. Глянуло в лицо дуло.

— А ну-ка, пожалуйте!

Солдат в цепи посторонился. Кучкою подошли к подъезду.

— Стой, не закладывай эту…

Полицейские опустили на панель уже взброшенный было на руки труп: он должен был лечь поверх той, убитой, вторым рядом. Толстый полковник выслушал торопливый доклад, ткнул Козубу пальцем в плечо:

— Опознал? Кто такая?

— Вы о чем? — хмуро спросил Козуба, — Не понимаю, извините, вашего вопроса.

— Опять докладаю… — Усатый поднял руку к шашке и отдернул спохватившись. Сам слышал, как они крикнули: "Она!" Стало быть, знакомая. Имею свидетелей вот…

Справа и слева вывернулись агентские подлые рожи.

— "Знакомая"! — передразнил Козуба. — То всё мужиков несли, а вдруг женщина. Я и удивился. А ты уж рад стараться… Хватать-то с разумом надо, любезный. Понимать надо, кого берешь.

— А ты кто такой, чтобы тебя понимать? — насмешливо спросил полковник и протянул руку. — Паспорт при себе?

— Обязательно, — с высшим спокойствием произнес Козуба и расстегнул пальтецо. — Почетный гражданин города Сердобска Николай Никифорович Кашкин.

Он протянул полицейскому паспортную книжку. Тот послюнявил палец, полистал: участковые отметки были на месте, пестрели гербовые погашенные марки прописки.

— Ладно. Паспорт пока при мне останется, — кивнул пристав. — Проверим. Пока-можешь идти. — Он обернулся к полицейским: — Клади!

Труп подняли с панели. В тот же миг острый, пронзительный крик заставил дрогнуть всю улицу. На телеге платком укрытый труп шевельнулся. К голове поднялась узкая бледная рука.