— Придется нам, кажется, заявление подавать в департамент полиции с жалобой на нарушение шпиком департаментских инструкции.

Шпик позвонил не сразу.

Он действительно вошел за Козубою следом. Но не потому, что этот плотный, в аккуратненькой ватной куртке и картузе, бородатый и пожилой уже рабочий возбудил в нем особые подозрения. Дом был большой, многоквартирный и не из очень богатых, без швейцара; люди жили здесь всякого звания; свободно мог проживать и такой, с хорошим, по всей видимости, заработком мастеровой или фабричный. Шпик зашел потому, что на дворе мороз крепчал, все чаще и чаще приходилось оттирать застывшие уши и щеки; да и пальцы на ногах, обутых в тесные, не по ноге, казенные ботинки, мерзли неистово. На лестнице теплее, даже совсем тепло, а нарваться на Коровью Смерть (так звали в филерской среде и филерских сводках Густылева, за которым вел наблюдение агент), в сущности, нет опасности, потому что в этом доме он не первый раз и всегда сидит не меньше двух часов. Стало быть…

Он вошел, по профессиональной привычке прислушиваясь на всякий случай к шагам поднимавшегося по лестнице рабочего, и закурил. Шаги внезапно смолкли, заставив шпика насторожиться, потому что ему показалось, что остановка произошла не на площадке, а на середине подъема с этажа на этаж. Проверяет, нет ли погони?

И когда шаги застучали дальше, подозрение усилилось. Проверять, не идет ли кто следом, неполитический человек не станет. Стало быть, рабочий этот…

Сердце забилось предвкушением возможности отличия, вспыхнул сыщицкий азарт.

Крадучись подальше от перил, чтобы не видно было с верхних площадок, шпик заторопился вдогон. Шаги рабочего смолкли на четвертом этаже, определенно. Шпик прижался к стене выжидая. Хлопнула дверь. Он выждал еще — и поднялся.

На площадке четвертого этажа — три двери. На первой дощечка гласила, что здесь проживает гвардии полковник фон-дер-Пален. В эту дверь рабочему входить незачем: этот полковник может рабочему только по шее дать, какой еще может быть между ними разговор? Ежели б починка и поделка какая, мастеровой шел бы по черному, а не парадному ходу, в кухню, а не начистую половину. На второй двери тоже неподходящее: артистка императорского балета. На третьей двери значилось:

Зубной врач

Вильгельм Фердинандович

ФОХТ

Прием с 11 до 2 и с 6 до 8 вечера,

кроме вторников

С улицы доносился колокольный звон: ко всенощной благовестят. Суббота нынче. Значит-прием.

Рискнуть?

По инструкции, по уставу — не полагалось, конечно. Но агент был медниковской филерской школы при здешнем охранном отделении. Медников величайший мастер, артист сыскного, охранного дела. Из его поучений знал топтавшийся перед полированной дверью с докторской медной дощечкой шпик: устав уставом, а соображать и самому надо.

"Не обнаруживаться"- конечное дело, верно; но если возможность есть установить нового преступника, да еще рабочего, новую квартиру обнаружить… А вдруг да там еще и Коровья Смерть окажется — тогда все ясно. Знаменитое можно дело раздуть!.. У шпика даже дух перехватило.

План действий он сообразил быстро: снял мерлушковую свою, лодочкой, шапку, вынул из кармана платок (грязный, — кто ж его знал, что такой выйдет случай!), повязал щеку и нажал на кнопку звонка. Нерешительно сначала. Но так как сразу не отперли, подозрение, что там, в квартире, творится что-то, за что охранное может дать хорошие деньги, возросло до уверенности, и он позвонил вторично, уже во весь нажим, так, как звонят охранники или с обыском.

Открыл доктор в белом халате. Шпик шмыгнул в прихожую и, к неистовой радости своей, увидел много шуб на вешалке, и среди них — ватная куртка рабочего и пальто Коровьей Смерти, подвешенное, очень заметно, прямо за воротник, потому что у него была явно оборвана вешалка.

В приемной прислушивались к завязавшемуся в прихожей разговору. Доктор говорил особо повышенным голосом, визгливо, с явным расчетом предупредить.

Григорий Васильевич прошептал озабоченно:

— Спорят… Слышите?.. Может быть, он привел полицию?.. Надо принять меры.

Но меры уже были приняты: все расселись цепочкой от дверей врачебного кабинета, вдоль стены, кресло за креслом, в очередь. И у всех в руках опять газеты и журналы.

Бауман остался за столом, наклонившись над развернутой полосой "Русского слова".

Доктор в прихожей спорил все громче и громче. Затем голоса смолкли.

Бауман увидел, как потянулись испуганно вверх густылевские брови, портьера отодвинулась чуть-чуть и в приемную ввернулась, бочком, невзрачная фигура в пиджачке и поношенных, с бахромкой, но проутюженных брючках. Медников требовал от своих филеров ухода за платьем; любимая поговорка его была: "Филер должен быть, как жених".

Придерживая ручкою повязанную грязным платком щеку, шпик присел на золоченый тонконогий стул, ближний от двери в прихожую.

Наступило молчание. Все, казалось, погружены были в чтение, кроме Козубы, развалившегося на диванчике и смотревшего без стеснения на шпика: "Вот нахал выискался! Что б такое с ним учинить?"

Об этом же думал и Бауман. Он как будто очень внимательно читал объявления на первой странице "Русского слова".

Объявлениями действительно можно было увлечься. Они касались самых важных, жизненных дел.

"Сваха нужна для интеллигентного господина. Предложения письменно, в Главный почтамт, предъявителю сторублевого кредитного билета за № 146 588".

"Требуется врач-ХРИСТИАНИН в Конотопское коммерческое училище".

"Христианин" напечатано аршинными буквами: знает свое дело метранпаж!

А ниже, в рамочке:

Грудные панцыри, обеспечивающие возможно большую безопасность против пуль и колотых ран. доставленные уже многим высокопоставленным лицам…"

Так — точно — напечатано: "многим высокопоставленным лицам…"

"…приготовляет Н. Рейсер, б. директор школы ткачей в Аахене…"

Но, читая поучительные объявления эти, Бауман следил за шпиком. Шпик чувствовал на себе его взгляд; он не выдержал, заерзал на стуле и охнул. Бауман тотчас поднял глаза от газеты:

— Очень болит?

Голос был участливый и спокойный. Шпик ответил стоном:

— не сказать… Третью ночь не сплю… С ума сойти!

Бауман окликнул через комнату Григория Васильевича, сидевшего у самой двери докторского кабинет (за дверью жужжало колесо бормашины: доктор изображал, очевидно, что у него пациент):

— Простите, милостивый государь… Ваша первая очередь? Может быть, вы не откажетесь уступить? Вот господин, который ужасно страдает…

Григорий Васильевич отозвался, быть может, даже слишком быстро:

— Конечно, с удовольствием. Тем более, что у меня- три пломбы. Это займет много времени… Если остальные господа не возражают…

— Ради бога! — выкрикнул в совершенном ужасе шпик и даже приложил обе ладони просительно к мятой своей манишке: такой оборот его никак не устраивал. — Зачем вы будете себя утруждать?..

— По христианству, — отозвался не свойственным ему басом с дивана Козуба. — Отчего человеку не помочь?..

В прихожей стукнула дверь. Наверно, доктор проводил пациента. Так и есть. Дверь кабинета открылась: Фохт пригласил жестом очередного. Григорий Васильевич привстал. Он хотел сказать, но его опередил Бауман:

— Доктор, по общему согласию ожидающих мы уступили очередь вот… господину… — он указал на шпика, — поскольку ему, очевидно, нужна срочная помощь.

Он смотрел пристально на доктора-глаза в глаза; чуть заметно подморгнуло, знаком неуловимым, левое веко. Доктор кивнул. Около глаз заиграли лучики смешливых морщинок: он понял. И обратился к шпику:

— В таком случае, пожалуйте…

Шпик привстал и сел снова:

— Благодарствую… Я подожду… Я могу подождать, честное слово… Мне что-то легче.

— Пожалуйте! — строго сказал доктор и даже пристукнул ногой. — Вы задерживаете больных.

Медников учил хорошим манерам. Филер должен быть всегда, как жених. Шпик повел ладошками в стороны, точно готовясь пуститься в пляс, как, по словам Медникова, делают люди самого лучшего общества. Но французское слово, которое полагается в таких случаях говорить, вспомнить не мог: кушэ, тушэ, фушэ…