Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.

Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.

Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному — в одиночку и парочками — и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:

— Пошли!

Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.

Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:

— А чемодан?

Козуба ответил:

— Дома.

И они двинулись.

Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.

Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.

Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;

— Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.

Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:

— Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки… Ну, думаю… А ты, на проверку, гляди какой…

— Какой? — рассмеялся Грач.

Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся — и опять порадовался удаче: определенно — нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается «для себя», а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!

Один?

Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.

— Здравствуйте… А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.

— Вот-вот, правильно! — поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: — Это старуха моя… Садись, чай пить будем.

— Какой там чай! — отмахнулся Грач. — На ночь глядя!

Но уже скрипнула кровать: проворно вставала «старуха».

Козуба сказал неумолимо:

— Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица — и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.

— Чаем на Руси еще никто не давился, — подтвердила Нюра, шурша лучинками. Подай-ка коробок, Козуба.

Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.

— Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!

Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:

— Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет — должен, по крайней мере, идти — самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.

Козуба кивнул:

— Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.

— Но-но, Козуба! — погрозил пальцем Грач. — Я ж тоже не рабочий,

Козуба ухмыльнулся:

— О тебе особый разговор… Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?

Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.

— Всегда.

— Почему так?

Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.

— Знаю, что в своей жизни прав.

— Прав? — Брови Козубы сдвинулись круто. — Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?

Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:

— Нет. Ленин помог.

— Ленин? — пробормотал, отводя глаза, Козуба. — Что ты, и в сушилке когда говорил, все — Ленин, Ленин… Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот — не знаю, с чего и начать.

Бауман сдвинул в сторону лежащее в чемодане поверху белье и достал пачку газет. Газеты были одинаковые: «Искра». Первым лежал № 4. Бауман протянул его Козубе, развернул, показал пальцем.

Козуба прочитал, щурясь, черный, четкий заголовок:

«С ЧЕГО НАЧАТЬ?»

Усмехнулся.

— Здорово! Скажи, как пришлось! Почитаем… Это всё нам? — радостно спросил он, увидя, что Бауман откладывает пачку на стол. — Вот это ладно! Не поверишь, какой у нас, фабричных, на правду голод. Каждую листовку из рук рвут… — Он перехватил баумановский обеспокоенный взгляд и совсем рассмеялся: — Ты на жену не коси. Она — свой человек. Неграмотная, но на слух все понимает… Нюра, прими-ка пока что… спрячь.

Наклонился через плечо Баумана, заглянул в чемодан. Посвистал:

— Поймают — на две каторги хватит!

Бауман улыбнулся и прикрыл крышку:

— И с каторги пути есть.

Нюра подняла на стол самовар, старенький, кривобоконький, но начищенный.

— А ты что… бегал уже?

— Из ссылки бегал.

— В тюрьме, стало быть, сидел

— В Петропавловской крепости. В Питере есть такая тюрьма, на острове.

— Долго сидел?

— Без малого два года.

— И все веселый был?

Бауман рассмеялся:

— Нет, плакал.

Козуба покачал головой:

— Странный ты человек, таких я еще не видал. Труднее жизни нет, как твоя. Ведь каждый час могут трах — и в кандалы. Я бы так — никак дышать не мог… Ты чего смеешься?

Бауман продолжал смеяться:

— Пей чай, и давай спать ложиться. А то ты, я смотрю, сейчас побежишь.

На мимеографе лиловыми буквами Ирининой рукой выписано было (не так чтобы очень четко, но прочесть можно свободно):

«ТРЕБОВАНИЯ РАБОЧИХ ФАБРИКИ ПРОШННА

1. Отменить объявленное хозяином снижение платы, поднять плату против прежнего на три копейки на каждый рубль.

2. Женщинам и поденным поднять плату до двадцати копеек.

3. День снизить до десятичасового.

4. Иметь при фабрике приемный покой, а нет-так хоть одну кровать в местной больнице.

5. Законодательная охрана труда.

6. Недопущение к непосильному труду малолетних, что крайне подрывает здоровье.

7. Уволить из администрации поименованных в особом списке, против которых высказалось окончательно большинство.

8. В прочем — требования общие со всеми рабочими других производств».

Не очень складными вышли пункты. Козуба нарочно заносил в резолюцию общей сходки не только смысл требований, которые заявляли выступавшие рабочие, но и самые слова, которыми заявляли. Пусть коряво, зато каждому ощутимо, что его доля в общем труде, в общем решении есть.

Последний пункт предложен был Василием и Тарасом во свидетельство, что прошинские ткачи не за себя только бастуют-за всех. Спора пункт этот не вызвал. Козуба хотя и обещал Грачу два дня выждать, пока станет Морозовская, но на сходке сдержать молодежь не смог, особливо Тараса. Все стояли на том, чтобы первыми, тотчас, без промедления объявить забастовку, и Козуба поостерегся выступить против: еще расхолодишь! А ведь и так не столь просто было поднять на забастовку прошинцев. Правда, открыто никто не решался выступить, но хмуры и молчаливы были ряды, вздыхали бабы, крякали старики. Долго не решался Козуба ставить на голосование вопрос. И только когда всколыхнулся толпою запруженный двор от принесенной Густылевым вести о том, что управляющий сбежал со всем прочим фабричным начальством, стало ясно: колебаниям конец, потому что все равно уже дело сделано — борьба началась, и назад пятиться поздно.