Лодка для тех, кого по Днепру будут доставлять в Дарницу…

— Лодка в исправности?

Голос отозвался:

— Хоть до Черного моря догребем.

Значит, всё. Только якорек теперь передать. Сейчас приготовят — «жена» Грача понесет на передачу.

Он покосился на стол и поморгал усами смешливо. Настоящая-то Грача жена во-он та, высокая, черноволосая, что с Марией рядом. Зовут Надеждой. Неделю как приехала и деньги привезла. Выручила «Искра», а то бы и не организовать бегства: от здешних «пособников» денег никаких не достать, совсем запугали их арестами Новицкий. Ну, конечное дело, — обыватели.

Настоящая жена-здесь. А показаться, ей в тюрьму никак нельзя: могут и ее взять. Она тоже — заграничная, искровская. Рассказывала, как вместе с Грачом в Женеве в типографии работала.

Вместо настоящей ходит подставная: Люся.

— Готово. Зовите Люсю.

Жена Грача, рослая, плечистая, высоко подняла в руке пышный, огромный букет. Легко подняла: сильная.

Мария подумала то же самое, наверно. Потому что она с сомнением покачала головой:

— Очень тяжелый. Ни за что Люся не сдержит, честное слово.

— Не сдержу? А ну, повторите, Мария Федоровна! Повтори мне в глаза, Манька!

Маня оглянулась на распахнувшуюся за спиной у нее дверь и рассмеялась:

— Вот! Всегда она не вовремя. Бог мой! Какая ты сегодня красавица!

— Сегодня только?

Люся смеялась, оправляя платье. Смеялась громче, кажется, чем надо. И глаза — лихорадочные; может быть, от этого и лицо стало особенное. Красавица? Да.

Черные глаза — огромные, а волосы светлые, пушистые, с золотистой рыжинкой — из-под новой шляпки, широкой, с задорно отогнутыми вверх полями; букетик цветов у шелкового, с лентою, пояса. Леша, принаряженный тоже, придерживался рукой за серое светлое легкое мамино платье.

Она небрежно взяла из рук жены Грача букетик. Он качнулся далеко вниз, к самому полу, стукнув железом о паркет: такой тяжести никак не ожидала Люся.

— Сумасшедшая! Чуть не уронила… Всю бы работу насмарку. Я говорила — не удержишь.

Люся, бледная, гневно оглянула Марию:

— Как тебе не стыдно! Это же потому только, что я не ждала, не приноровилась!.. А если по-настоящему… вот смотри!

Букет поднялся в вытянутой руке. Все кругом пристально глядели на букет, на державшую его бледную тонкую руку. Рука чуть заметно дрожала.

— Дрожит.

— Ничего! — заступилась Надя. — Даже если заметят. Это же так понятно: волнуется, потому что поздравляет мужа… в тюрьме. Когда мы волнуемся, у нас всегда дрожат руки. И даже гораздо сильней, чем сейчас у Люси. И потом — так долго держать не придется. Ведь только на секунду, протянуть только… он перехватит сейчас же.

Козуба смотрел хмурясь. Он как будто бы засомневался. Люся почувствовала, заторопилась. Она опустила букет небрежным движением и взяла за руку Лешу:

— Пошли!

— Распорядок помнишь? — спросил негромко Козуба. — Павло, сигналист, на Полтавской дожидается. Не разойдись… Ну, как говорится, до скорого… Смотри держись! О головах дело идет.

Люся вышла в совершенной тишине, только глазами провожали.

Вернется, нет? Если найдут кошку, назад уже не выпустят. В жандармское, к полковнику Новицкому. И потом — в тюрьму.

Поэтому она и взяла Лешу: арестуют — ребенок при ней останется.

Когда дверь за Люсей закрылась, Козуба обратился к остальным:

— По местам, товарищи! Еще раз явки проверить. Как темнота падет — жди.

Люся издалека еще опознала Павло. В белом переднике поверх красной кумачовой рубахи, загорелый, с темными кудрями, он шагал по мостовой вдоль панели. По самой панели разносчикам ходить воспрещается, а Павло торгует: в руках у него рвется ввысь, натягивая крепкую крученую бечевку, связка тугих воздушных шаров. Два, три, четыре десятка… не сосчитать… Синие, красные, зеленые… И на самом верху связки — огромный шар, белый, с синим петухом: самый верхний, самый большой, самый дорогой. Сигнальный.

Павло тряхнул кудрями, завидев Люсю; пошел навстречу, пристукивая подковами смазных высоких сапог. Смотрит по сторонам на прохожих, покрикивает весело, как самый заправский разносчик:

— Во-от шары так шары! Купите шарик. За пятак — на крышу, за рубль — на луну.

Привязался к толстой женщине с шелковым ридикюлем, в соломенной шляпке грибом. Идет рядом, предлагает:

— Купите, барыня! За пятак — на крышу. С ручательством…

Смеются прохожие. Подмигнул Павло пьяненький мастеровой:

— Эдакую тушу на фонарь и то не подымешь…

Люся с Лешей незаметно поравнялись с продавцом. Он — и к ним, картуз наотлет:

— За пятак на крышу… Порадуйте молодого человека.

Люся улыбнулась. Но лицо у нее бледнее. Упорно бьется на виске голубой живчик. В левой руке — газетной бумагой окутанный тяжелый букет. До тюрьмы далеко. Она шла, все время сменяя руки: из левой в правую — и в левую опять. В одной никак нельзя было донести. А сейчас обе руки оттянуло, дрожат.

Павло. Тюрьма. Дошла.

Мышцы перестали дрожать.

— Нет уж, нам за рубль — на луну. Да, Леша?

Леша потупился, пряча необоримую свою радость. Павло посмотрел Люсе в лицо и поторопился отвязать белый, самый верхний, самый большой, самый дорогой шар. С петухом.

— Держи до времени, кавалер. Пустишь — вперед хвостом полетит.

Леша поднял голову. И заморгал часто-часто.

— Дядя Павло!

На подполье первое дело при встрече со знакомым — не посмотреть ему в глаза. Если посмотришь — обязательно опознают. Лицо, голос, рост — все можно изменить, но глаза — нет. Павло не остерегся… может быть потому, что Люсино лицо, бледное, смутило его. Назло заговорил чужим, разносчичьим голосом, но глаз не спрятал. И сразу же его опознал Леша.

Люся рванула сына за руку прочь:

— Какой Павло? Что тебе чудится!..

На счастье, поблизости-никого, никто не мог слышать. Только старушонка какая-то, сухонькая и горбя-тенькая-платок на самый нос сполз, — тащит кошелку; из кошелки-рыбий хвост. Глухая, наверно.

А Павло далеко уже, на самом перекрестке, кричит опять, потряхивая разноцветной своей связкой: «Вот шары-шарики!..»-и косит глазом на высящийся за стеною тюремный корпус, на крайнее, во втором этаже, зарешеченное окно.

На Люсин сигнал в этом окне должен показаться ответный.

Люся наклонилась к Леше:

— На луну, да, Лешенька? Петух хвостом вперед полетит, — слышал, как дядя говорил? Вот смешно будет! Разожми руку, пусти веревку.

Мальчик глянул на мать, осторожно кося черный, как у нее, большой и влажный глаз, и тесней зажал в кулачок коротенький хвостик веревки.

У Люси дрогнули ресницы: не пустит.

— Посмотри, небо какое: синее-синее. А шарик белый. Когда он полетит, как будет красиво! Как будет весело!

Леша слушал внимательно. Потом он высвободил левую руку, за которую вела его мать, и зажал бечевку уже не в одну- в две руки, чтоб крепче было.

— Леша!

На тюремном дворе, в крайней, «искровской» клетке, громче обычного щелкали палки о чурки. Или только так кажется, что громче? Наверно — кажется, потому что все сегодня громче обычного: и голоса, и хруст песка под подошвой, и чириканье воробьев, и стук.

Гурский ходил с Бауманом под руку. По временам они откровенно — пожалуй, даже слишком откровенно-поглядывали на небо. Впрочем, день ясный, солнечный, небо синее, ни облака, ни тучки-отчего и не порадоваться на такое синее небо арестанту! Пошлют на каторгу, в кандалах, — там не полюбуешься. Сибирь-не Киев. А искровцы-всем известно-в каторгу пойдут. Новицкий уже закончил следствие, то есть подобрал в законе все статьи, какие надо для каторжного приговора: и оскорбление величества, и подготовка «насильственного ниспровержения существующего строя», и «незаконное сообщество, присвоившее себе наименование…». Всё есть.

Часовой под «грибом», в тени, вздохнул лениво и свесил берданку дулом вниз. Сколько уже за шесть лет службы прошло у него перед глазами на этом самом дворе «политических» — не то что на каторгу, а и на виселицу! Стены не зря фамилиями исписаны сплошь. И «искровские» имена-там же. На память.