— Прости… Я ж-от боли… Я ж так не думаю… Ты сам понимаешь… Я знаю, какие на самом деле они… Но не ждала, что сдадут.

— По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? — жестко сказал, щурясь, Козуба. — Нет, брат, дела не так делают.

— Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить, — торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон. — Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.

Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:

— А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли… А там и мы подойдем.

Отпустил и обернулся к Ирине:

— К Густылеву, значит, думаешь? — Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь. — Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка — правду Прошин сказал — мягкая.

Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за «бездеятельность», как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.

Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день, — а поди объясни ей…

Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, «отбилась» от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь… на каждое слово у нее два.

От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно — от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: «Немного, зато отборные».

Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся — быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?

В дверь постучали.

— Войдите!

Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.

— Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?

Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка — шрам на носу… Ну конечно же он!

— Бауман!

Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:

— Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет… Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.

— Вижу, — усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие «дела». — А канарейки почему нет?

— Ты все такой же: вечные шутки! — не то улыбнулся, не то покривился Густылев. — Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?

— Откуда? — Бауман повесил пальто, шляпу. — Из провинциального города Женевы.

— Из эмиграции? — Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же. — Ты что же, может быть… нелегально?

— Ну ясное дело, — весело кивнул Бауман. — Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал… Помыться можно?

Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:

— Как ты меня разыскал?

— Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.

— Фамилию и адрес? — Густылев поднял плечи негодующе. — Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас — в школе.

— У Ирины Гзовской, знаю. — Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо. Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.

Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:

— Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева… Третья степень доверия! От центра, стало быть?

— От «Искры», — кивнул головой над умывальником Бауман.

Густылев растерянно потрогал бородку:

— Вот что… Да, да… Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.

— Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? — Бауман выпрямился и стал вытираться. — Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! — Он засмеялся. — Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди… На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб — без никакой политики.

Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.

— Хорошая пословица: «Скажи мне, кто твои друзья, а я — кто ты таков». — Он повел весело пальцем по корешкам книг. — Молоховец. «Подарок молодым хозяйкам». Поваренная книжка? Ты что… женат или собираешься?

— Нег, — ответил запинаясь Густылев. — Мы с фельдшером иногда сами… для разнообразия питания.

— Струве?! — воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку. — Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский… Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?

Он обернулся наконец к хозяину и по нахохленному виду его тотчас все понял.

— Те-те-те! Как в «Ревизоре» говорится: «Ах, какой пассаж!» Ты что же это, экономизмом зашибся?

— Не считаю ушибом, — сказал Густылев. Он смотрел в сторону, но говорил твердо. — Убежден, что для русского марксиста правильный путь может быть только один — участие, то есть, точнее и правильнее сказать, помощь пролетариату в экономической (он особо резко подчеркнул это последнее слово) борьбе совместно с либерально-оппозиционными деятелями всей страны. Да, да, да, мы слов не боимся: «либерально-оппозиционными»! Это есть путь подлинного, демократического марксизма. А то, что Ленин называет марксизмом и хочет навязать своей «Искрой», — направление, способное лишь загнать нас еще глубже в ненужное, насмерть губящее нас подполье. «Политическая организация рабочего класса», «самостоятельная рабочая партия»… С ума сойти! Только в Женеве, в безнадежном отрыве от русской действительности, могут прийти в голову такие мысли…

Бауман, посмеиваясь, прислонился плечом к косяку окна:

— Не расходуйся, дорогой мой: это ж все слышано-переслышано… Только что ж это меня Григорий Васильевич, московский главарь ваш, в заблуждение ввел? Он о тебе так говорил, что я понял: ты искровец… Что он, хотел меня, как начальник станции — графиком не предусмотренный поезд, в тупик отвести, на непроезжий путь? Или надеялся, что я тебе раскрою искровские планы, а ты…

— Он просто конспиративен, как надлежит настоящему партийному работнику, пожал плечами Густылев. — Надо думать, ты получил явку к нам сюда раньше, чем выяснилось, что ты ленинец.

— Ну ясное дело! — рассмеялся Бауман и перешел к столу. — Вы дело перевели форменно на военное положение. «На тропинку войны», — вспомнил он рыжего. Кстати: ты мне чаю не дашь? Я, говоря откровенно, по дороге озяб… Так как насчет планов?

Густылев фыркнул раздраженно:

— Ваших планов?.. Но ведь Ленин их распубликовал с совершенной откровенностью, к всеобщему сведению. О том, что он высылает агентов и зачем он их высылает, мы прочитали в номере четвертом «Искры» — «С чего начать?»