Губы министра дрогнули — дрогнули ехидно. Генерал обиженно засопел.

— Что же вы остановились? Продолжайте, ваше превосходительство!

— «…и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения».

Министр прикрыл ладонью дальнейший текст, в знак, что чтение можно кончить.

— Форменное объявление войны. Что?.. Так сказать, стратегическое развертывание.

Генерал оттопырил губу, выражая пренебрежение:

— Стратегическое развертывание?.. Вы оказываете им слишком много чести. Какая-то кучка людей бросает вызов… — он поднял великолепным жестом густые серебряные свои эполеты, — величайшей и крепчайшей в мире империи!

Министр отвел глаза и переставил зачем-то тяжелое (серебряный медведь на мраморной глыбе) пресс-папье.

— Да, конечно… Но, знаете, кучка не страшна, когда она одна… А когда начинаются такие штучки, как обуховские события, вооруженное выступление рабочих, волнения на Балтийском судостроительном и эти стачки, стачки, стачки, в которых уже на десятки тысяч забастовщиков пошел счет, — это вам уже не кучка! И сейчас, когда искровские агенты разъехались по всей России…

— Они съедутся в Киеве, как я имел честь докладывать, — вкрадчиво сказал генерал. — Съедутся — и уже не разъедутся…

Он сделал жест ладонью и щелкнул языком. Вышло очень похоже: мышеловка.

Но министр не посмотрел на докладчика.

— Вы настолько уверены в генерале Новицком? Ведь он начальник киевского жандармского управления. Вы уверены, что он мне не упустит конференцию?

— Никак нет! — воскликнул торопливо генерал и даже приподнял руку. — В высшей степени исполнительный и преданный офицер. И, как я имел уже честь докладывать, благодаря неосторожности Крохмаля установлено наблюдение за целым рядом лиц, с которыми он находится в сношениях, в том числе и за приезжими агентами… Так, в Москве он виделся с Бауманом…

Теперь министр строго посмотрел на генерала.

— С тем, что… упустили из текстильного района?.. Этот Бауман арестован, стало быть? Наконец! Но я не помню, чтобы мне об этом докладывали.

— Он был обнаружен в Вильне, — пробормотал генерал, — но снова сбил со следа агентов. Это не имеет, впрочем, значения: он виделся с Крохмалем — это установлено — и обязательно будет в Киеве. Новицкий возьмет его. У генерала мертвая хватка.

— Если Новицкий захватит конференцию, — задумчиво сказал министр, — я исходатайствую у его величества передачу Новицкому ведения всего дела «Искры». Его карьера будет, следовательно, обеспечена, потому что этому делу правительство придает совершенно исключительное значение. Учтите это, генерал, и действуйте. Эту заразу надо выжечь с корнем. На розыск мы не пожалеем денег: можно будет взять из секретного фонда-из так называемых сумм на известное его величеству употребление. Поскольку они не подлежат ни ревизии, ни отчету, стеснений не будет.

В глазах генерала разгорелись радостные и жадные огоньки.

— Деньги будут — все будет, ваше высокопревосходительство. А насчет Киева не извольте сомневаться: Новицкий не сплошает, да и я самолично за этим делом присмотрю. Капкан защелкнется вовремя.

Капкан действительно защелкнулся. Подходя к дому, в котором должно было состояться очередное — четвертое — заседание конференции, запоздавший на полчаса Бауман сразу ощутил ту уличную суету, которая всегда предшествует оцеплению дома полицией: по панелям среди обычных, по своим делам спешивших пешеходов сновали типичные агентские фигуры; у ворот дежурили дворники в свежих фартуках, выкатив на грудь круглые медные бляхи с обозначением служебного их достоинства; в чрезмерном опять-таки для такой нелюдной улицы количестве стояли извозчики. И то, что они не зазывали пешеходов, а тоже явно ждали чего-то, свидетельствовало, что и они составляют часть полицейских сил, сосредоточенных здесь, в пункте очередного удара охранки.

Бауман с первого взгляда оценил всю опасность положения. Противник был почти на виду, он раскрылся, как бывает только в самый последний момент, непосредственно перед тем, как вломиться в помещение, где собрались подлежащие аресту. Каждая секунда была на счету. Надо было любою ценою, не теряя мгновения, предупредить конференцию об опасности. Может быть, и удастся еще разойтись, хотя дом уже фактически оцеплен агентами. Во всяком случае, попытаться необходимо. Лучше рискованная попытка, чем безусловный и безнадежный провал.

Бауман шел неторопливой, небрежной походкой, покачивая свертком.

Сверток он нес не случайно. Сверток в подпольной практике играл далеко не безразличную роль: при слежке агенты особенно цепляются глазами за свертки, которые несет человек. И правильно: потому что очень часто то, что человек несет, служит в определеннейшей мере ключом к нему. Ведь очень не безразлично, что у человека в руках: детская лошадка, толстая пачка бумаги, которая может быть прокламациями, или, например, колбаса.

В баумановском свертке была именно чайная колбаса, ее очертания были совершенно ясно видны сквозь обертку. Вид колбасы успокаивал колючие взгляды агентов, мимо которых шел Грач, Он поравнялся с домом. Шел, как требует конспирация, по противоположной стороне улицы, чтобы лучше видеть, что делается около дома и на месте ли сигнал безопасности. Сигнал был на месте: в окне второго этажа на подоконнике стояла верба в бутылке — знак, что можно входить. Собрание, стало быть, еще не арестовано, и больше того- товарищи не ждут налета: при малейшей опасности бутылка была бы снята с окна.

Перейти на ту сторону, проскользнуть в подъезд… Это было самое трудное, так как агенты-те, что рассыпаны по мерзлым, не очищенным от снега тротуарам, и те, что сидят извозчиками на облучках, — конечно, обратят особое внимание на человека, переходящего улицу, и как раз в направлении к оцепленному дому. И все же…

Бауман шагнул с тротуара. Но в этот самый момент из дверей дома выскочил опрометью городовой в черной шинели; придерживая шашку, побежал вдоль стены к припертым железным воротам, стукнул ножнами в железо; створка приотворилась как раз против места, с которого сошел Бауман. И Бауман увидел за воротами кучку черных шинелей, синюю фуражку жандарма, серое офицерское пальто. Он перевел глаза на окно: бутылки уже не было.

— Проходите, господин, не задерживайтесь! Нечего тут смотреть.

Бауман не заметил, как подошел этот басистый бородатый дворник. В первый миг он ждал — протянется рука, возьмет за плечо… Но дворник был сам, видимо, увлечен не испытанным раньше, небывалым на улице этой событием: он смотрел на подъезд, на ворота, на окна, в которых — так с улицы казалось — замелькали тени. Казалось, конечно. Ведь с улицы в дом, в глубь комнаты, во второй этаж не заглянешь.

Да и видеть незачем. Ясно. Взяли. Хорошо еще, что поторопились: всего полчаса опоздания — наверно, не все собрались. Если б позднее — всех. А теперь сигнала нет, больше никто не войдет. Кроме особо небрежных по части конспирации. Мысли эти неслись на ходу. Бауман шагал уже далеко. Он не оборачивался. Оборачиваться на улице, переполненной шпиками и где оцеплена квартира и идет массовый арест, — нельзя. Он шел, покачивая сверток. В свертке, для всех вполне очевидно, была чайная колбаса.

Сегодня же надо выбраться из Киева. И выбраться собственным тщанием. Ни на одну явку сейчас-до проверки — нельзя положиться. С вечерним же поездом выехать.

Конференция не удалась. Крохмаль — не организатор; он не собрал и трети того, что можно было собрать. На первом заседании об этом сердитый был разговор. А вышло — к лучшему. Провал тяжелый, конечно, но мог быть еще тяжелей.

Круговым обходом, по глухим улицам, Бауман выбрался на Крещатик и пошел тихим уже, фланирующим шагом к Купеческому саду, к своей гостинице. Торопиться некуда — поезд уходит вечером.

В номере уложил вещи, написал несколько слов на листке, позвонил. Коридорный, войдя, оглянул чемодан:

— Изволите ехать?