Козуба прижмурил глаза и открыл опять:

— А Нюру мне вторую достанешь?

Ирина поняла.

— Нюра пусть тоже сейчас же уходит, на случай… Если захватят — пусть без людей. Без людей — беда небольшая. Только идем скорей… Нюра, слышала? И ты уходи.

— Еще чего! Куда я, на ночь глядя, пойду? Что мне будет?.. Я тут, может, присмотрю.

— Правильно! — одобрил Козуба и погладил любовно жену. — Пускай технику сторожит. Мы технику — на ее ответ. Слышишь, старуха?

— Слышу, — равнодушно отозвалась Нюра и еще туже поджала руки и губы.

— Так вот… Знаешь, к слову, как китайские мандарины простой народ казнят?

Нюра прыснула в ладонь:

— Придумал! Откуда мне знать?

Он сказал наставительно:

— Не сбережешь технику — узнаешь. Я с вами тогда — как мандарин…

— Козуба! — окрикнула, негодуя, Ирина. — Каждая минута на счету, а ты время теряешь.

— Все с толком надо делать, милок, — кротко отозвался Козуба, вытаскивая из кармана какие-то бумажки. — Не спехом дело спорится, а толком. Видишь, я, со спеху, чуть с собой не уволок… Нюра, ты мне эти бумажки сбереги. Чтоб чужой глаз не увидел, а для своего, чтобы целы были.

Он сунул ей бумажки в руку и быстро и неловко поцеловал в лоб. И тон сразу сменился с шутливого на суровый и деловой:

— До полной темноты обожди. Но ежели к ночи я не вернусь, тащи все к Тимофеичу, знаешь? Раму, конечное дело, пока оставить придется: не осилишь, я говорю. А остальное — подденешь под это самое… и вынесешь.

Он погладил еще раз по голове жену и вышел за Ириною следом.

Заперев дверь, Нюра постояла у притолоки, покачивая в раздумье головой. Разгладила зажатые в руке бумажки. Хотела сначала сунуть их в отдушину, открыла, пощупала рукой, вытащила, — пальцы перемазаны сажей. Поискала глазами по комнате, сняла с постели подушку, подпорола шов чуть-чуть, просунула внутрь бумажки, в самый пух. Погладила, пощупала, улыбнулась: совсем ладно. Уложила подушку на место, убрала самовар, посуду. Еще постояла, подумала, достала лоскуток бумаги, пододвинула скляночку чернил, обмакнула перо, стала писать, медленно и старательно выводя буквы.

Падали сумерки. Стало темно. Нюра зажгла лампу и опять села писать. Медленно, букву за буквой.

В дверь постучали. Нюра оглянулась, и глаза стали пристальными — как-то по-новому, как еще никогда не бывали в жизни. Стук был незнакомый, недобрый. Она рождала, затаив дыхание. Секунда еще, и в дверь забарабанил кулак.

— Кто? — крикнула Нюра через дверь, перекрывая звонким голосом своим гулкий стук. — Чего озорничаете?

Голос, басовитый, отозвался из-за двери:

— Отпирай, тетка!.. Глухая, что ли?

— Это твоя тетка глухая, видать, — огрызнулась Нюра, — а я слышу. Проваливай, пьяные твои глаза! Кликну дворника — он вас, босоногих, в полицию.

— Да все тут — и дворник, и полиция, — откликнулся голос, и кто-то заржал льстивым и хриплым смехом. — Отворяй по цареву высочайшему повелению!

— Господи Иисусе! — взвизгнула нарочитым голосом Нюра и откинула крюк.

Через порог шагнули участковый помощник пристава с портфелем, околоточный, два городовика и — в самом деле — дворник.

— Порфирьев Никанор здесь проживает?

Нюра потупилась: очень наглы были приставские всемогущие глаза.

— Здесь.

Участковый, тучный, лысый, снял фуражку, отер лоб отдуваясь:

— Живете тоже! Срам! От неба первый этаж. Пока лезли, семь потов сошло. На воздушном шаре к вам летать надо… Ты что — Порфирьеву жена, что ли?

Нюру вдруг точно кольнуло где-то под сердцем: как она прописана? Порфирьевой или как?.. Паспорта меняли столько раз, разве упомнишь?

На случай она не ответила вовсе, но участковый и не ожидал ответа. Он прошагал через комнату, пнул лакированным сапогом кровать:

— Где он?

— А бес знает, где его носит, — беспечно сказала Нюра. — Он же у меня пьяница.

— Пьяница? — Участковый оторопело глянул на дворника, меланхолически привалившегося к стенке.

Дворник посмотрел на Нюру, потом на пол, почесался и прохрипел протяжно и подтвердительно:

— Вроде как бы выпивает… Это как есть.

— Путаешь! — недоверчиво сказал участковый. — Политические водкой не занимаются. Случая еще такого не было, чтобы политик-пьяный. Ежели он пьет, какой же он социал?

— Как не социал? Социал, безусловно! — подхватила Нюра. — Как в вечеру, обязательно зенки нальет, трюфель сатанинский. Вот именно что социал, самое правильное ваше слово!

— Молчи, дура, — оборвал пристав, — ежели слов высшего значенья не понимаешь.

Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:

— А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу…

— Ну-ну! — грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза. — Ф-фу, действительно устал… Вторую ночь не сплю из-за ваших этих… — Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. — В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..

Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:

— Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.

Пристав захохотал:

— Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? — Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах. — Мягко, скажи на милость!.. — Расстегнул китель, отдулся блаженно: — Вот это дело!

Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:

— Ты чего?

— Так что кончили, ваше благородие.

Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.

— Ищи еще!

Полицейский пожал плечами:

— Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.

Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:

— А я говорю: ищи еще!

Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:

— Готово, вашбродь.

Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:

— Еще ищи!

— Окончательно негде, ваше благородие.

Глаза открылись. Они были гневны.

— В печке искали?

Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:

— Никак ничего не обнаружено.

— Должно быть! — веско сказал пристав. — Имеем упреждение.

Околоточный развел руками:

— Где ж, если мы всё, до паутинки… Пол — и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.

— Рукопись? — встрепенулся пристав. — Вот! Я ж говорил. Давай сюда!

Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:

— Это… я писала.

— Ты? — Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем…

Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко — читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:

— "Об упокоении…"

— Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое… адовое… — пояснила Нюра.

— Сам понимаю, крещен! — огрызнулся участковый и продолжал читать: — "Об упокоении рабов…" Почему «божьих» не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? «Божьи» — полагается писать.

— Известно, божьи… Я потому и не написала, — проговорила Нюра скороговоркой. — Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?

— "…рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея… — глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал, — …и всех сродников".

Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел: