И здесь мы должны четко осознать, что на разных отрезках европейской истории консерватизм и традиционные ценности не всегда совпадали. Вернее, чем ближе к нашему времени, тем этих совпадений меньше.

Уже буржуазный консерватизм ратовал за сохранение таких порядков, которые далеко не согласовывались с традиционными институтами старой Европы.

Особенности его консерватизма были и в России. Тут они в еще меньшей степени соотносились с русскими традиционными духовными и государственными ценностями и идеалами. «Охранительство» добуржуазного периода Тихомирова, Леонтьева, Победоносцева и буржуазное, с определенной долей условности, «охранительство» Львова, Керенского и Гучкова есть вещи принципиально разные. Консерватизм Леонида Брежнева и Егора Лигачева вообще прямо противоречил духовным основам российской государственности. Так что же хотят законсервировать сегодняшние консерваторы? Есть ли в нашей современной жизни ценности, которые требуют бережного сохранения через консервирование, или нет — вопрос серьезный.

Фраза авторов «манифеста» о том, что традиции формируют консервативные ценности, по сути не корректна. Уже определенная иерархия ценностей и есть то, что подразумевается под традицией. Консервативные ценности могут опираться на традицию, а могут и противоречить ей в общем и в частностях. Например, исторически известные нам европейские консерваторы XX века никак не могут почитаться охранителями некоей древней духовной традиции матушки-Европы. Наоборот, по отношению к ней они были революционерами.

Политический консерватизм в России вообще не существовал. Была яркая консервативная политическая мысль: те же Леонтьев, Катков, Победоносцев, но политической организационной силы классического консервативного толка в России не было. Не считать же таковыми «октябристов», в самом деле.

Консерватизм — это далеко не открытость при устойчивости перед чужими влияниями, как утверждают авторы «манифеста». Консерватизм — это по возможности максимальная закрытость, в первую очередь от влияний внутреннего, зачастую — вполне объективного характера. Консерватизм — это глухая защита того, кто надеется в защитной стойке переждать напор противника и сломить его в затяжной схватке. Отдадим должное честности Победоносцева, который не пытался выдать консерватизм за этакого «тяни-толкая»: вроде как мы за все хорошее, но против всего плохого, — а честно призывал Россию подморозить, предчувствуя, что ветер перемен, пусть он теплый и нежный, с прекрасными ароматами надежды на лучшее, сметет Россию без остатка.

Надежда на то, что все «прошлое» можно оставить как есть и что «прошлое» можно «заново осознать и улучшить» за счет новых идей, новых веяний, что их можно контролировать и распоряжаться ими, выбирая «все хорошее» и отбраковывая все плохое, — надежда напрасная, смертельная иллюзия.

Новое надвигается единым девятым валом, где нельзя сразу и понять, что приемлемо, а что нет. Кроме того, этот вал нового всегда гомогенен и не поддается членению. Он или сметает старое, или разбивается об него. Компромиссы, на которые мне могут указать в истории, всегда носили лишь временный характер и всегда были не в пользу консерваторов. Как только революция набирала достаточную силу, она сметала остатки прошлого, или, в лучшем случае, совершалась подмена, когда над отжившим свой век политическим организмом или институтом оставалась одна вывеска безо всякого реального содержания. Примером могут служить все современные европейские монархии.

Неуместное использование термина «консерватизм» всегда будет загонять нас в логические ловушки.

«Консерватизм — это верность себе», — утверждают авторы «манифеста».

Консерватизм европейский — это, конечно, в определенном смысле верность себе. Но верностью себе является и сатанинская вера первых большевиков-изуверов в свое «правое дело».

Но вот верности историческим идеалам нации и ее духовным ценностям консерватизм, по определению, не обеспечивает, примером чему могут служить консерваторы Европы всего XX века, предпочитающие охранять хлам материального благополучия и не рисковать ничем ради Святых Истин.

Так что национальные интересы народа на данном историческом этапе и консерватизм правящего класса — вещи далеко не всегда тождественные. Консерватизм не всегда национален!

Поэтому любые разговоры о политической платформе консервативного характера для объединения русского патриотического лагеря могут быть политологически корректными, только если делается попытка реанимации недавнего прошлого в обертке национал-большевизма. Думается, авторы «манифеста» как раз этого-то и не желают.

Видимо, осознавая свои натяжки в определении консерватизма как некой панацеи национального спасения, они пытаются спрятаться за софизмы о том, что «консерватизм — это любовь к историческому облику», а «будущее — есть улучшенное прошлое».

Любой здравомыслящий человек сразу спросит авторов «манифеста», какое конкретно прошлое нужно улучшить, чтобы вышло непременно светлое будущее? К какому конкретно историческому облику мы должны испытывать трепетную любовь, кем мы хотим быть завтра: комиссарами в пыльных шлемах, павловскими гвардейцами с косами из пакли, стрельцами царевны Софьи или ушкуйниками? Хотелось бы уточнений.

Кстати, у современного либерализма в России тоже появилась тяга к «историческим обликам», т. е. историческому маскараду. Тут вам и приемы в Константиновском дворце под Питером, и гвардейцы кремлевского полка в мундирах XIX века — нате-с вам! — и дворянские собрания в столицах и по уездным городам.

А ведь ни для кого не тайна, что либерализму противостоит не консерватизм, а то, что называют традиционализмом, хотя и это понятие, по необходимости, заимствовано из западноевропейской историософской мысли, и оно, увы, тоже не способно описать всю полноту духовного и исторического опыта России.

Традиционализм тем и отличается как от либерализма, так и от консерватизма, социал-демократии, коммунизма, фашизма, глобализма, фундаментализма и, главное, от атеизма и религиозного индифферентизма, что имеет своим сокровищем и духоносным центром не ценности прошлых эпох и не ценности новые, «общечеловеческие», а ценности горние, ценности вечные. Он не просто признает «творческую силу своего народа», но и всегда, каким бы светским ни было общество, помогает видеть действие Силы вышней, Воли священной в делах повседневности, силы, определяющей как прошлое народа, так и его будущее.

Так что, если мы не хотим лукавить и притворяться, не хотим быть марионетками в чужой большой игре, то необходимо определяться, на какой стороне баррикад мы желаем оказаться в идеологическом противостоянии.

Только через это мы сможем поставить верный диагноз болезни нашего общества, предложить пути выхода и найти или, скорее, сформировать те силы, на которые мы сможем опереться.

Авторы «манифеста» обращаются к «патриотическим силам» с призывом «отложить споры о приоритетах и частностях» и объединяться. Дескать, и так «большинство граждан России объединены традициями».

Но под традициями не стоит понимать походы в баню с друзьями под Новый год. Необходимо всецело опереться на ту систему государственной, политической, хозяйственной, культурной, семейной деятельности человека и человеческих коллективов, органически вырастающую из коренных основ народной жизни, которая не просто прослеживается в продолжительном историческом периоде России, но дает поразительные исторические примеры реализации духовных и нравственных ценностей, нашедших свое оформленное воплощение в религиозной системе данного общества — в Православной вере русского народа. В ней до€лжно обнаруживать константу поведенческих мотиваций этноса во всех сферах жизнедеятельности. В этом и есть традиционная точка зрения правой политической системы ценностей.

Хочется спросить авторов «манифеста» и подписавшихся под документом лиц, какие именно «традиции» они имеют в виду и с кем именно на их основе можно объединяться?