— Таня!

— Да-да, Таня! Мне просто не хотелось, чтобы твой шеф знал, что мы так давно знакомы.

— А я уж настроился, судя по «Валерию Алексеевичу», на чисто деловой разговор!

— Разговор в любом случае пойдет о делах, Валерий Алексеевич. — Голос в трубке чуть насмешливо дрогнул. — Но мы ведь уже давно взрослые люди, ты. ты давно не тот мальчик, что был подарен мне судьбою когда-то, Валера. Зачем же делать вид, что я все забыла?

— Таня, Таня! Я опять чувствую себя двоечником перед классным руководителем, — слегка слукавил Иванов.

— Не верю, Станиславский! Не верю!

— Как же можно мне не верить. — хотел было продолжить игру словами Валерий Алексеевич, но вовремя вспомнил, что восемь лет назад именно он перестал звонить своей «почти невесте», и предусмотрительно осекся.

— Вот-вот! — Таня тут же прочитала его мысли. — Ладно, корнет, впрочем. какой ты уже корнет. поручик! Надеюсь, ты уже замотивировал свое отсутствие на службе нашей исключительно деловой встречей?

— Так точно, мадам!

— Я все-таки в тебе не ошиблась тогда. — Голос все больше теплел, и все больше в нем было и света, и радости. — В общем, я в Юрмале, в санатории ДКБФ.

— В Майори, значит.

— Да-да, в Майори. Центральный корпус старый, там, где администрация. «Адмиральский» номер спросишь, тебе покажут. Меня подруга устроила на недельку, у нее тут муж главврачом трудится.

— «Адмиральша», значит… Ваше высокопревосходительство госпожа адмиральша.

— Поручик, молчать!

— Молчу, мадам… И выезжаю первой лошадью, электричкой в смысле. Что-нибудь привезти?

— Пору-у-у-у-у-чи-и-к! — укоризненно пропел голос в трубке. — Раз уж я «адмиральша». Что может мне привезти поручик, кроме своей любви?

— Я, я люблю тебя, Таня, все еще люблю, оказывается, — медленно проговорил Иванов. — Я еду.

Трубку положили. Валерий Алексеевич еще немного послушал гудки и вышел из будки автомата. Как раз напротив, у углового дома — утеса, блестевшего свежей жестью башни в форме византийского шлема, кооператоры недавно поставили цветочный киоск. «Хорошо, что не успел вчера просадить гонорар!» — ликующе подумал Иванов и придирчиво выбрал огромную чайную розу. Рысью спустился под горку на станцию «Браса» — как раз подходила сквозная электричка в Юрмалу, опустился на деревянную скамейку у окна и погрузился в воспоминания, перемежаемые угрызениями совести, — Алле он еще ни разу не изменял, а чем закончится сегодняшняя встреча — предсказать было трудно.

Электричка надолго, минут на десять, притормозила на Центральном вокзале. Пассажиров и тут подсело в вагон немного — сезон еще не начался, и в Юрмале пока еще царила любимая Ивановым сырая, обволакивающая туманом с моря тишина. Снова тронувшись и набирая ход, электричка по высокой насыпи пролетела мимо Вецриги, застучала по мосту через Даугаву, показывая в окошки панораму старого города, но, миновав мост, тут же втянулась в унылые промышленные районы Торнякалнса и Засу-лаукса. Смотреть тут было не на что, и Иванов прикрыл глаза, снова задумался.

Два года назад, когда все вокруг, казалось, были очарованы перестройкой и новым, говорливым без бумажки генсеком, Валерий Алексеевич тоже, на общей волне, возжелал перемен. Жизнь была такой устойчивой, стабильной, что никакие потрясения не могли угрожать ее основам. А легкий свежий ветерок только сдувал пыль с незыблемых оснований, с вечного фундамента, и мальчишеская радость ожидания романтического, гри-новского несбывшегося охватила всех вокруг. И юных студентов, и пожилых рабочих, и седых генералов. Только опытные интриганы партаппаратчики и закаленная в битвах за государственные премии и дачи творческая интеллигенция, шустрые теневики и быстро смекнувшие, что к чему, кооператоры не пускали восторженных соплей и слюней, не пускались в воспоминания о детских мечтах, пресеченных взрослой жизнью в суровой стране. Все они пошли в перестройку, как в «последний и решительный бой», не теряли ни дня, ни минуты. Ловили ветер — тот самый — ветер перемен и тщательно готовили рыболовные снасти: вода становилась с каждым днем все мутней и мутней.

А Валерий Алексеевич налегал на книги — издательства печатали все больше новых имен да еще старых и забытых вытаскивали из прошлого. Все больше становилось яростных публицистов — все манили чем-то, звали куда-то. Но когда в одном из публицистических сборников Иванов прочитал призыв заложить или продать часть российской территории японцам или кому-то там еще и за вырученные деньги срочно удовлетворить потребности советского народа в видеомагнитофонах и модной одежде, колготках и посудомоечных машинах. Что-то в Иванове хрустнуло и застопорилось, как будто предохранитель сработал. А там и расширенный пленум творческих союзов Латвийской ССР подоспел, на котором маститые, облеченные властью и привилегиями творцы, все как один латыши или евреи, призвали обратить внимание центральной власти на проблемы «страждущих и жаждущих» национальных республик. Как они страждут и чего жаждут — это Иванов знал уже прекрасно — и по детству, проведенному на эстонских островах, и по сегодняшней Латвии.

Совсем недавно, еще учась на дневном отделении в университете, он летом ездил подрабатывать в колхоз. Тесть был бригадиром строителей-шабашников. Трудились в Цесисском районе — одном из самых «латышских» в республике. Даже Валерий Алексеевич, давно живущий в Прибалтике, просто обалдел от чистоты, красоты, обеспеченности — в которых жили латышские крестьяне при советской власти. Асфальтированные дороги, колхозные усадьбы из красного кирпича по спецпроектам, огромное количество техники, развитая инфраструктура — электричество, газ, центральное отопление, водопровод, канализация. Клубы, спортивные залы, библиотеки, школы и детские сады — все поражало богатством. Равно как и сами колхозники. Такого количества частных автомобилей в городе тогда было не встретить. Но главное — это жилье. В центре колхозного поселка стояло несколько роскошных пятиэтажек. Разнообразная, очень удобная планировка, высокое качество во всем — от кирпича до отделки — просто восхищало по тем временам. Но дома эти стояли наполовину, а то и на две трети пустыми. Колхозники хотели жить в особняках. «Ливанские домики» — сборные пятикомнатные коттеджи производства Ливанского домостроительного комбината — их тоже уже не устраивали. И вот бригада шабашников строила в Таурене кирпичные двухуровневые усадьбы, рядом с которыми возводили кирпичные же хозпостройки для скота и кормов. Конечно же, здесь присутствовали все городские удобства — ванная на каждом этаже, туалеты, отдельные комнатушки для стиральной машины и прочей бытовой техники.

Все это строилось за счет колхоза, распределялось среди колхозников путем выдачи беспроцентных кредитов, которые со временем сам колхоз за них и погашал. Про качество развитого соцкультбыта и копеечные цены на все — включая роскошные обеды в местной столовке — и говорить не приходится. Все это так понравилось молодому студенту, что он стал уговаривать Аллу плюнуть на все и переехать в Таурене. Работу в местной школе предлагали сразу, сразу предоставляли на выбор любую квартиру в роскошных пятиэтажках, все равно пустующих. Колхоз доплачивал учителям премии, выделял продукты и всякие льготы — путевки на отдых и все такое прочее.

Конечно, пришлось бы подучить латышский язык — русских здесь практически не было. Но зато какая жизнь на природе! Рядом цепь красивейших озер, в которых берет начало Гауя, чистейший воздух! Полчаса на автобусе или своей (!) машине до Цесиса, а там на поезде всего два часа до Риги!

Вспоминая все это сейчас, Иванов мрачно улыбался: надо же было быть таким идиотом! Латышская национальная среда приняла бы русских к себе только пережевав и превратив их в латышей. Да и держалось колхозное благополучие на щедрых дотациях Союза на все: стройматериалы, горючее, корма, удобрения. На повышенных закупочных ценах для местной сельхозпродукции, в том числе. Латышей просто подкупали, чтобы сидели и молчали до поры до времени. А они пользовались этим, естественно, требовали все больше и больше. В свободное время выращивали на приусадебных участках цветочки — торговали ими по всему Союзу, вплоть до самых далеких северных районов, получали баснословные прибыли. Все это держалось на устойчивой системе подкупа нацменьшинств за счет России и русского народа. О том, какая нищета царила здесь же при немцах-баронах или при первой буржуазной республике, ему рассказывали старые латыши, прекрасно помнящие, как это было на самом деле, и со страхом глядевшие на своих же соплеменников, поднявших руку на власть, которая вытащила их из многовекового рабства.