Вечерние новости по Латвийскому телевидению напоминали истерику. Никто из латышей, уже привыкших к тому, что они, и только они являются главными действующими лицами объявленной из Москвы перестройки, не ожидал, что кто-то, вопреки указаниям московских функционеров самого высокого ранга, не раз приезжавших в Прибалтику и подгонявших, одобрявших, призывающих «ускорить и углубить» процессы демократизации, что кто-то, вопреки всему, посмеет пойти поперек воли Центра. Да еще — русские! Этого никто не ожидал, но этого подспудно опасались, несмотря на все заверения идеологов Политбюро, что национальные народные движения в республиках могут ничего не бояться, что никто им мешать не будет.

Все «народные» фронты создавались «сверху», им оказывали содействие и помощь как административным ресурсом на местах, так и скоординированной поддержкой из-за пределов Советского Союза. А главное, никто не должен был «мешать перестройке», организуя неподконтрольные Центру массовые движения «снизу». Потому и стихийно возникший на базе знаменитого Рижского института инженеров гражданской авиации Интерфронт Латвии сразу же попытались направить в «нужное» русло.

Но назначенные сверху для руководства русским движением люди не справились с поставленной им задачей — «оседлать» Интерфронт и в зародыше пресечь всякое сопротивление далекоидущим планам Центра. Вчерашние народнофронтовцы — Татьяна Жданок и Анатолий Белайчук со своей «русскоязычной» командой так и не стали лидерами нового движения, более того, очень скоро были вытеснены на перефирию и могли только наблюдать за тем, как растет, ширится, набирает силы совсем не тот Интерфронт, какой хотели и могли бы позволить себе перестроечные Москва и Рига.

Может быть, впервые в истории СССР русское движение сопротивления не было сразу подмято под себя «русскоязычными» космополитическими функционерами. И даже в названии Интернациональный фронт трудящихся на самом деле была выражена вовсе не антирусская, антинациональная идея, скорее наоборот, по тем временам и по той обстановке Интерфронт выражал собою идею сопротивления многонациональной русофобии, насаждаемой из Москвы «советскими метисами»; русофобии, поставленной ими на службу очередной попытке развала российской государственности, независимо от политического строя. Русских среди некоренного населения национальных республик — нелатышей в Латвии, неэстонцев в Эстонии, немолдаван в Молдавии — всегда было подавляющее большинство, более девяноста процентов. Все это знали, все это понимали, все ощущали себя в интердвижениях Эстонии или Литвы, в Интерфронте Латвии в первую очередь русскими. Русскими, готовыми принять как братьев всех, кто не заражен русофобией.

Именно эта основная идея была самой страшной для политики управляемой перестройки, ведущейся по указанию союзного центра. Сама идея Интерфронта, как массового, снизу созданного — русского в своей основе движения сопротивления, неподконтрольного указаниям космополитического мирового правительства, до сих пор вызывает ярость не только у недалеких националистов в Латвии или Эстонии, но и у всех командующих объединенным глобалистским штабом. А потому оболгана, извращена и старательно стирается из памяти, пусть и двух десятков лет не прошло еще, и живы реальные участники таких недавних событий.

После той памятной демонстрации 23 февраля 1989 года жизнь Иванова начала неуловимо, даже для него самого, поворачивать в сторону от давно намеченного спокойного течения. Он по-прежнему ходил на работу, в меру старательно готовился к урокам, корпел над ненавистными тетрадями с упражнениями и с увлечением выискивал проблески таланта в сочинениях старшеклассников. Но в то же самое время он, вместе с физруком и пожилым учителем физики, всю жизнь, еще с довоенных времен, жившим в Латвии и на многое открывшим коллегам глаза, создал в школе интерфронтовскую ячейку, в которую записались вскоре все учителя, кроме двух латышек.

Регина, инженер-проектировщик, с которой он познакомился на шествии, была активисткой Интерфронта с момента его основания, с первого — учредительного собрания. Она хорошо знала руководителей движения, особенно выдвинувшегося на первый план Алексеева.

Иванов начал писать в недавно созданную газету Интерфронта «Единство», потом, разочаровавшись в ее первом редакторе Тихомирове (преданной креатуре Жданок), вместе с Региной и ее коллегами по институту начал издавать свою малотиражку — информационный бюллетень Кировского (центрального) районного совета Интерфронта.

Их небольшая газета, набиравшаяся на простой пишущей машинке, сверстанная путем склеивания статей и рисунков на бумажный лист формата А3, переснятая потом и размноженная на «Ромайоре», пользовалась успехом. Вскоре предприимчивой Регине пришла в голову мысль, что бюллетень можно и нужно продавать, чтобы получить собственные средства для нужд организации. Пусть по десять копеек, но даже две-три тысячи тиража еженедельно давали возможность не выпрашивать у сочувствующих руководителей предприятий бумагу и допуск к множительной технике, а самим распоряжаться процессом.

Впрочем, вскоре Регина познакомила Валерия Алексеевича с Сашей Васильевым. Саша — сорокалетний режиссер, переехавший в Ригу из Ашхабада к осевшим здесь стареньким родителям, с радостью схватился за предоставившуюся ему после долгого перерыва возможность снова поработать по специальности — режиссером и оператором создаваемой Интерфронтом видеостудии. Васильеву требовался журналист для работы в кадре, и Иванов с готовностью согласился попробовать себя в новом деле. Вскоре Регина представила Иванова и самому Алексееву. Наступило лето, закончились занятия в школе. Валерий Алексеевич ушел в отпуск, но не прерывал своего участия в деятельности ячейки Движения.

Старший Иванов — Алексей Иванович, к тому времени уволившийся в запас, работал начальником первого отдела рижского отделения крупного союзного треста «Высоковольтные сети». В Кегумсе, в пятидесяти километрах от Риги, недалеко от ГЭС, на берегу водохранилища, у треста была своя база отдыха. Там, в небольшом домике, выделенном отцу от работы, и проводили обычно лето Валерий Алексеевич с женой и дочерью. Место было просто райское.

Вокруг на много километров тянулся чистый сосновый лес, полный грибов и ягод. А Двина, широко разлившаяся перед плотиной Кегумской ГЭС, плескалась метрах в двадцати от крыльца коттеджа. Баня с бассейном, персональная лодка на каждый домик, теннисный корт и спортивный зал с тренажерами, бильярд и детская площадка, причал с каноэ, байдарками и водными велосипедами для общего пользования — все это содержалось в чистоте, порядке и полной исправности. Народу здесь жило немного, да и те — все свои.

Рано утром косые лучи солнца, проникающие сквозь сосняк на берегу, вспугивали туман над притихшей рекой. Плескалась лениво сытая рыба, хорошо видная в прозрачной воде под горбатым мостиком у пирса — хоть веслом ее бей, поскольку на червя не берется в июльский зной. Валерий Алексеевич в одних плавках выходил на крыльцо, еще не проснувшись толком брел по росе к деревянным мосткам. Закуривал первую сигарету, болтая ногами в парной воде; наслаждался тишиной, смотрел на плывущие по воде клочья тумана, разгоняемые уже припекающим, несмотря на ранний час, солнцем. Лениво вспоминалось, что взята с собой на дачу пишущая машинка, что надо бы наконец засесть, как мечталось зимою, за давно вынашиваемый сценарий или книжку. Но впереди еще было столько времени до середины августа, до конца длинного учительского отпуска, что даже думать о пишущей машинке не хотелось. Иванов поболтал еще немного ногами в воде, решился и, оторвав задницу от нагретого дерева мостков, ухнул в теплую, еще хранящую в себе вчерашний знойный день воду.

Он не спеша плыл брассом вдоль берега, сначала обрывистого, с накренившимися над водой елками и диковинными сосновыми корнями, с васильками, голубевшими на островках мха вокруг подтопленных пней, с черничником, с редкими земляничными кустиками, отчетливо видными снизу, от воды, но которые фиг разыщешь, продираясь по берегу. Потом пошли камыши, берег ушел направо излучиной, и перед Ивановым открылась голубая ширь водохранилища с далекими домиками на той стороне, с электричкой, ящерицей пробежавшей в сторону Риги. Он повернулся на спину и долго лежал почти без движения, глядя в небо, чуть пошевеливая руками, чтобы удержаться на плаву.