Валерий Алексеевич несколько лет просил отца хотя бы набросать свою автобиографию, хотя бы записать, как родню звали. Ведь и у мамы было шестеро детей в семье. А значит, одних дядь и теть у Иванова целый десяток. А двоюродных братьев и сестер — точно уже и не сосчитать. Он и видел-то только некоторых. Раза два в детстве был в деревне у бабушек. Да в Перми, где в основном вся родня осела потом. Ну, приезжали, конечно, иногда родственники в Эстонию, потом в Ригу. Да только трудно поддерживать родственные связи, всю жизнь колеся по окраинам огромной страны. Отец сначала отмахивался от настойчивых расспросов младшего сына, но потом, уже на пенсии, подолгу рисовал родословное древо крестьянской семьи, вспоминал, кто жив, у кого сколько детей осталось.
Когда наступили переломные и голодные 90-е годы, миллионы русских, оказавшихся в одночасье за пределами собственной страны, ставших иностранцами, не сходя с собственного дивана, не раз вспоминали это обстоятельство — родня осталась в России.
Опереться было не на кого, выживать сообща, как выживали россияне, вмиг обрубившие от себя вместе с латышами и туркменами тридцать миллионов русских, оставшихся за пределами РФ, — не получалось. А ведь если попробовать подсчитать, то на тридцать миллионов, рассеянных по постсоветскому пространству русских людей, наверняка у каждого второго россиянина приходится по близкому родственнику. Значит, кинул не только Ельцин, кинули равнодушно не просто русских — соотечественников, но и буквально братьев и сестер по крови почти все «россияне».
Я, конечно, хотел было сказать Валерию Алексеевичу, что никто нас не спрашивал. Но почему-то не стал. Выслушал молча и принял к сведению. Привыкнув к постоянным утверждениям журналистов и политиков о том, что «Россия — многонациональная и многоконфессиональная страна», я как-то заново удивился сухим цифрам, которые любил приводить Иванов. О том, что русских в России оказывается не половина, как я привык считать, а восемьдесят с лишком процентов. О том, что самое большое национальное меньшинство в России — татары, составляют всего лишь около четырех процентов всего населения страны. «А. э. мэ..», — блеял я, но возразить было нечего.
Узнав о том, что в Латвии (ныне считающейся государством латышей) русских на момент получения республикой независимости была ровно половина, я стал теряться, не зная, что сказать в ответ на гневные филиппики нового знакомца о «россиянстве» и «многонациональности», об отсутствии в Российской конституции даже намека на руссский народ как государствообразующий. Что уж тут говорить о брошенной родне, ведь и на самом деле даже у меня несколько родственников после войны были отправлены государством поднимать и развивать народное хозяйство — кто в Прибалтику, а кто в Среднюю Азию. Правда, связи с этой родней оказались потерянными давно, а вспоминать о всяких «троюродных» в перестройку и вовсе было некогда. Все менялось, мчалось кувырком, пьянило переменами даже меня, уже и в те годы человека пожилого.
Творческим людям, к коим я себя скромно причисляю, свойственно было концентрироваться на двух лишь вещах — мировой политике и культуре, и себе лично.
Честно говоря, оставшись не у дел, с трудом дотягивая до оказавшейся вдруг мизерной пенсии, я быстро вспомнил про брата, осевшего «на земле», под Питером. С его помощью купил домишко, сын помог потом найти непыльный заработок чуть в стороне от привычной профессии, родственники жены внезапно разбогатели и тоже помогли выкарабкаться в самые трудные годы. А теперь и вовсе все наладилось. Думал уже, что никогда не возьмусь за раздолбанную «Ромашку», заброшенную на чердак. Впрочем, сын уже год как научил меня пользоваться компьютером и подключил к Интернету. Да вот скучно стало, а тут Ивановы поселились рядом. Знакомых у них в Вырице, конечно, не было — так мы втянулись в общение. Часто спорили поначалу, ругались в меру, как люди интеллигентные. Потом Иванов поостыл, вжился в Россию, устроился на службу, не вылезал из Питера и Москвы. Но как-то вдруг, разом свернул все проекты, купил себе с Катериной Sky link, чтобы не остаться без Интернета в нашем дачном поселке, нашел занятие, чтобы удаленно, по Сети, зарабатывать скромную копеечку, — и наши разговоры с ним возобновились.
Мало-помалу я стал вникать в его с Катей мир, оказавшийся на самом деле вовсе не таким чужим. А потом и сам до пишущей машинки добрался, с целью разобраться не столько в соседях, сколько в себе и в России, опять несущейся вскачь и никому не дающей ответа на классический вопрос: «Куда несешься ты?».
Вырица наша, конечно, не Баден-Баден, хоть и считалась всегда поселком курортным. Зимой у нас тишина, сугробы да елки в снегу. Летом-то, конечно, население в десять раз увеличивается за счет дачников — переваливает за сто тысяч. А вообще-то — деревня деревней… Отринув Ригу и Петербург, удалившись к нам в Вырицу — «растить капусту», Иванов любил вспоминать свои «крестьянские» корни. Правда, ни одной грядки не завел на своем большом участке — вырастил только аккуратный газон, который и косил летом каждую неделю с ворчливым удовольствием.
Когда начинали только, в перестройку еще, ругать советскую власть, Валерий Алексеевич, далеко уже не крестьянский сын, всегда говорил оппонентам, как-то внезапно увлекшимся воспеванием дореволюционной России, с упоением и слезой вспоминавшим «поручиков голицыных»: «А кем ты был бы, если бы не советская власть? Пахал бы себе тощую землю в своей деревне. Или ты из бар происходишь? Так их на всю Россию было три-четыре процента, не более. На всех на вас мужиков с деревеньками не хватит!».
То, что советская власть была антирусской, — это правда. То, что за счет русского народа советская империя строилась, — это тоже правда. Но даже это не повод для предательства своей страны и Родины. Так думал комсомолец Иванов. Сказать по правде, постаревший сегодня и узнавший многое Иванов нынешний — крестившийся, переваливший давно за сорок — думает так же. Соблазн, однако, многих увлек за собой. Да только выиграли единицы. Поэтому сколько бы лет ни прошло, а не будет большинство народа относиться к Советскому Союзу с презрением и ненавистью. А будет считать распад державы «геополитической катастрофой» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что вовсе не помешает жить дальше, богатеть, в церковь ходить и Богу молиться. И нет здесь никакого противоречия.
А кто Советский Союз ненавидел, тот и нынешнюю Россию ненавидит по-прежнему. Да и царская Россия ему тоже нехороша. Самые ярые антикоммунисты — «либералы», они же и самые ярые враги Православия сегодня… Российской империи вчера, и ненавистники русских — всегда. Так о чем спор? Разве что о том, как же это все произошло-то? Как стало возможно? Откуда ноги растут?
С преемственностью как быть? Или же быть преемственности гордости и боли за Российскую империю, за СССР и за нынешнюю Россию, потому как — РОДИНА. Или же быть преемственности идее уничтожения царской России, Советского Союза и нынешней Российской Федерации. Последовательного уничтожения. «До основанья». А затем? А затем русских не будет. Тут и сказочке конец. Вот он снова — вопрос власти и ее легитимности. Власть, она ведь без населения все равно не власть. Без народа. И плевать на «демократические выборы» — поскольку без электората власть вполне может обойтись. И без выборов тоже. А вот без народа, нет Не над кем властвовать будет.
— Нет, Тимофей Иванович! — твердил мне сосед упорно. — Родина — это не трудовая книжка, здесь «перерыва в стаже» быть не может. И с этим вопросом власти придется разбираться, если она хочет властью остаться, конечно.
