В таких разговорах они часто коротали время и разбавляли водкой накопившуюся душевную боль. Со временем прошлое отступало куда-то в глубину, в бездонную пучину памяти и, к счастью, молчало. Вернувшись в 92-м году в Латвию, Иванов отдал себе приказ: Забыть!»
И действительно — забыл. Растравлять память было опасно по многим причинам. Можно было сойти с ума, превратиться в обычного психопата из числа душевнобольных почитателей Проханова и газеты «День», она же «Завтра». Могла по пьяной лавочке «хлопнуть ширма», что тоже было чревато серьезными последствиями, и жизнь неоднократно это доказала на опыте многих товарищей. Память была засорена многими подробностями, именами, деталями событий, знать о которых не нужно было никому, тем более что число тех, кому «знать не надо», росло с каждым годом угрожающими темпами — прищучили одного, скурвился другой, попал в переплет третий… «Своих» фактически не осталось. Кроме тех, кто был когда-то рядом, кто знал гораздо больше Иванова. Но тех, кто знал все, — таких тоже не было и не будет уже никогда. Кто теперь свой? Российские, ельцинские власти? Латвийская прокуратура? Бывшие коллеги — журналисты, ныне исправно сотрудничающие с властями и той же прокуратурой одновременно? Политики? Порядочные давно списаны со счетов победившей временно кликой, поставлены в положение изгоев, оболганы и посажены на короткий поводок, окружены стукачами и провокаторами. Те, кто остался на плаву, те и раньше были «нерукоподатны». Да и к тому же, даже избавившись от остатков совести, мало было просто прийти на поклон к бывшим противникам, надо было еще хотя бы выйти замуж за еврейку, если уж не сделать обрезание, как мрачно шутили, глядя на списки русскоязычной «оппозиции», многие русские.
Своих, тех, кто активно участвовал в прошедших бурных событиях, в Латвии осталось не так мало. Многие были вынуждены вернуться в Ригу, сделав круг по горячим точкам, выпустив неукротимую, казалось, ненависть и упорное нежелание смириться с обстоятельствами, которые, как известно, всегда выше нас. Ельцинская Россия, сдававшая все и вся, нынешний «россиянский» режим, ставший откровенным организатором неисчислимых трагедий последних лет, — режим этот был ненавистен куда более латышского и куда более опасен своей абсолютной психопатической непредсказуемостью.
В отличие от некоторых бывших сослуживцев Валерий Алексеевич не стал дергаться в октябре 93-го. Ломанулся было на московский поезд, вышиб закрытую на ключ отчаявшейся женой дверь, но по дороге все же одумался. Надоело играть в чужие игры, а то, что герой еще первой «защиты Белого дома» Руцкой и чеченец Хасбулатов играли свои игры, — это уж было понятно и тогда. Чем руководствовались Чеслав и аналитик отряда Питон, принявшие, по слухам, деятельное участие в событиях октября, — понятно. Они, как всегда, намеревались повернуть чужую игру в свою сторону, переломить даже эту, очередную безвыходную ситуацию и направить процесс в нужное русло. Еще в 91-м объявленный в розыск и латвийскими, и российскими властями, Питон опять выжил, ушел в числе последних защитников Белого дома подземными ходами, когда увидел, что генерал Руцкой даже не готов застрелиться от позора, а просто сдается на милость победителя, как шулер после неудавшейся подставы.
Когда-то Иванов пытался сыграть в такую же игру в Приднестровье. В удачное развитие операции вмешался тупой случай, и им пришлось в очередной раз уносить ноги, отсиживаться в Одессе, ожидая, пока снимут наблюдение с вокзалов и аэропорта. И снова искали их все — и снова «своих» почти не было. Опять же, кроме тех, кто принимал непосредственное участие в деле, и только этим, своим непосредственным участием в общей операции был застрахован от подозрений. И то не на все сто процентов. Такое уж время было. И до сих пор это проклятое время предательств все не кончалось.
А потому память просто замолчала. Чтобы никого не выдать, пусть случайно, в застольной беседе. Чтобы самому не сдвинуться по фазе, чтобы продолжать жить, потому что, пока ты живой, всегда остается шанс на победу. А на то, как быстро меняется ситуация в современном мире, Иванов уже насмотрелся.
Советоваться было не с кем. Лидер Интерфронта Алексеев, затравленный со всех сторон, но так и не отрекшийся ни от одного своего слова и дела, вынужденно отошел в сторону. Как человек воцерковленный, он все больше думал о спасении души. Никому не доверял. Ни в кого, кроме Бога, не верил. Несколько раз они с Ивановым встречались. Но говорить было особо не о чем. Каждый из них знал, что наступило безвременье. Безвременье это надо было просто пережить по возможности честно, чтобы не запачкаться и не зачеркнуть все сделанное когда-то ими.
И советчиков с собеседниками у Иванова в 95-м году тоже не было. Были несколько бывших офицеров и сержантов ОМОНа, с которыми вместе делали что-то когда-то. Но выходить за рамки этих «что-то» Иванов не хотел и не мог. Да и они не спрашивали. У каждого хватало своего, о чем не знал никто. Поэтому дружили семьями, пили вместе водку, поддерживали друг друга. Но не говорили о прошлом, по умолчанию, так сказать.
А вот Аналитика и еще одного старого друга — лейтенанта Мурашова, ставшего уже в Тирасполе майором, — Иванову очень не хватало. Но офицеры остались за границами Латвии, в которую всем им путь уж точно заказан. А поддерживать контакты с людьми, находящимися в розыске, было опасно прежде всего для них самих. Изредка приходили стороной, обойдя не одну границу, короткие весточки. Знали друг про друга, что живы. И этого пока было достаточно.
Встав на ноги после возвращения в Ригу, Валерий Алексеевич все забыл. По счастью, все его тоже успели забыть за прошедшее до возвращения в Латвию время. Легально предъявить ему, по статусу — журналисту, было нечего. А про нелегальное никто и не знал, а кто знал, тот сам был участником и потому молчал. Была только одна зацепочка — перед отправкой ОМОНа в Тюмень власти неожиданно ставшей независимой Латвии потребовали представить полный список сотрудников, улетавших в Тюмень. Была там и фамилия Иванов. Но, наверное, никто из бестолковых еще совершенно латышских спецслужб не сложил два плюс два и не понял, что тот Иванов, Иванов — интерфронтовец и независимый журналист Иванов — это одно и то же лицо. Все, кто мог что-то рассказать, оказались за пределами Латвии. Или сами не были заинтересованы в болтовне, как участники событий. А потом все стихло — не до сведения счетов было на тот момент — надо было срочно «распиливать» оставленное СССР богатое наследство. Да и рыльце у многих представителей новой власти было в пуху — так отчаянно метались они из стороны в сторону все годы перестройки в попытках угадать — на какую лошадь все же поставить окончательно. А может, и Бог помог, говорят, первый год после крещения всегда человека хранит незримая сила. Так или иначе, повезло Иванову. Разве что пропечатали пару раз в отмороженных напрочь националистических газетенках в списке тех, «под чьими ногами стонет латышская земля». С указанием интерфронтовского прошлого, с точным домашним адресом и телефоном. Этим все и кончилось.
Инстинктивно, по наитию, или Бог ведает как еще, но Иванов демонстративно сменил имидж, с головой окунувшись в так кстати подвернувшееся коммерческое телевидение. Он не участвовал в журналистских тусовках, за исключением сугубо внутристудийных. Зато пропадал сутками на съемках, носился с камерой по всей, невеликой впрочем, стране. Он часто ездил в командировки за рубеж — не туристом, а членом экипажа танкера, грузового авиалайнера, рыболовецкой бригады. Оттаивал душою с новыми людьми, которым некогда было думать о политике и вспоминать прошлое — они много и трудно работали, делали свое дело и были настоящими, нормальными мужиками, с которыми не надо было кривить душой, отвечать на глупые вопросы и корчить из себя телезвезду.
Рядом крутились девочки, всегда мечтавшие о телеэкране, пара-тройка приятелей, с которыми не было противно выпить водки, и лихорадочный калейдоскоп смены мест, ощущений и впечатлений помогал памяти исправно выполнять приказ — все забыть.
