— Она в Вильнюсе, на гарнизонном. Несчастный случай… Литовца никто не обнаружил. Куда его сунули, вместе с вашими дырками, тебе тоже интересно?
Я вышел, хотел было хлопнуть дверью, но по коридору шел какой-то сержант, поэтому я сдержался и, сжав до боли ручку, медленно и аккуратно дверь притворил.
Мурашов ждал меня в кубрике.
— Представляешь, сейчас новости смотрел в ленкомнате по ящику. Тем троим… которых в Москве под гусеницы запихнули, Ельцин торжественно присвоил Героя России!
— Да и хрен с ними! — Я посмотрел на часы, — Двадцать один тридцать! Самое время!
Переодевайся, бери водителя и еще кого-нибудь попредставительней, тоже в штатском.
Через час, не позже, мы должны быть в Пурчике.
— Слушай, Поручик, вредно тебе с Питоном разговаривать. Сразу грузить начинаешь, — проворчал Толян, однако, уже выходя из кубрика.
— Гальстерс! Холодок! Гаас! На выход! — заорал он, пробегая по коридору.
Я аккуратно ударил кулаком в стену, так, чтобы больно, но не громко, и начал переодеваться в цивильное.
На развилке за нашим «жигуленком» попыталась пристроиться какая-то допотопная иномарка, но Рыжий стряхнул ее уже на развязке перед Вецмилгравским мостом. Потом мы резво пронеслись мимо гаишного патруля, даже не попытавшегося махнуть палочкой, и свернули прямо в Межапарк. В парке было уже темно, редкая цепочка фонарей освещала только две центральных аллеи. Рыжий вырубил фары и на ощупь погнал подрагивающую машину прямо через лес, по пешеходным дорожкам — мимо старой парашютной вышки, потом левее, еще левее, забирая в сторону зоопарка. Тут, на пятачке потрескавшегося и вспучившегося от древности асфальта сталинских времен, мы остановились. Из-за полуобвалившейся раковины Малой эстрады так же тихо и без фар выехала «Волга»-такси. Вместо таксиста из передней дверцы вытащил свое длинное тело Птица.
— Карета подана! — Он засмеялся, вытащил из «Волги» спортивную сумку с автоматом, и мы стали пересаживаться.
— Ты что, один? — удивленно спросил я Птицу.
— Адын, савсем адын! — негромко схохмил отделившийся от сгустка темноты, оказавшегося окруженной кустами скамейкой, Архаров. Оружие было у него в руках.
— Ну, ясно! «Ниндзя из Земгале», часть вторая. Все не наиграетесь, блин!
— Время! — строго зашипел Толян, и я плюхнулся на заднее сиденье «Волги» вслед за ним и Немцем. Огромный Холодок уселся впереди, Рыжий опять за руль, и мы неторопливо, почти соблюдая правила, поехали через Эзермалас на Шмерли и лишь оттуда, опять скользнув через окружающий киностудию лес, въехали в Пурвциемс.
— Кто пойдет? — толкнул меня в бок Мурашов.
— Ты. Серега — он внушительный — на Рембо похож… Только ты, Сережа, молчи, как будто ты большой, но не очень умный.
— У него получится, — хихикнул Рыжий из-за баранки.
— Ты остаешься, у тебя уже получилось, — оборвал я невежливо прапорщика. — И… Гаас. Интеллигента будешь изображать. Типа, особиста-аналитика-экстрасекса высшей категории с полномочиями от Союза офицеров Москвы и Приморского края.
Немец Гаас невидимо в темноте, но явственно, голосом, тонко улыбнулся и процитировал Гете:
— Nur der verdient sicli Freiheit wie das Leben, / Der taglich sie erobern muB!
— Надоело на бой ходить, каждый день-то, — хмыкнул Мурашов.
— К машине, золотая рота! — Я вышел первым и тут же матернулся тихонько. Вы же все-то сумки с собой не тащите!
— Тащите все, — непререкаемо приказал Толян. — Ты, Поручик, извини, но это уже моя забота. Мы пятый день вне закона, если ты забыл. И не перед лабусами, а перед всей нашей бывшей страной и даже армией родной. Во! Аж стихами заговорил!
Мы зашли в подъезд хорошенькой пятиэтажки улучшенной планировки, увитой какими-то декоративными лианами или виноградом, черт их в темноте разберет.
Холодок бесшумно проскочил до верха и обратно и остался площадкой выше нужного нам третьего этажа. Мурашов и Гаас остались площадкой ниже. Я деликатно нажал на звонок.
— Кого там черти носят? — Послышались за дверью уверенные шаги, щелкнул выключатель, потом выключился, хозяин квартиры пытался разглядеть меня в глазок.
— Рыбнадзор! — хихикнул я «пьяно».
Дверь тут же открылась, смуглый капитан (в полутемном подъезде не видно было, но я знал, что он смуглый) вышел на площадку, щелкнул зажигалкой, прикуривая и освещая меня одновременно, и протянул мне руку.
— Вы один? Заходите.
— Добрый вечер! — С верхней площадки ссыпался мягко, как песок, Серега и, нежно переставив капитана в сторону, втек в квартиру.
— Это что?! — потерял дар речи летчик.
— Это все свои, Арсен, — успокоил я его. — Время такое, извините.
В небольшой, хорошо обставленной и чистой квартирке капитана было светло и уютно. Шторы, правда, были плотно задернуты. Негромко бурчал телевизор. На журнальном столике стояли минералка, фрукты, чашки, фужеры — все нетронутое. А ведь капитан ждал нас не один. Нам навстречу поднялись два майора и подполковник — все в форме, все авиаторы. Никто не возмутился поведению Холодка, быстро, но внимательно осмотревшего все помещения, прежде чем запустить нас. Офицеры сразу увидели во мне с Мурашовым старших и вели себя соответственно.
Коротко представились друг другу, без лишних подробностей. Я без околичностей выложил нашу просьбу. Отряд заперт на базе. Ситуация напряженная. Либо латыши осмелятся и попробуют уничтожить ОМОН самостоятельно, либо будут ждать, пока Москва — вашими, товарищи, руками — сама нас не уничтожит.
С латышами мы справимся.
Во всяком случае, мясорубку они получат такую, что запомнят надолго, а лучше бы — навсегда. Но они этого и боятся. А шифрограмма в округ уже пришла — «оказать содействие». Вот и все, что мы хотели сказать.
Офицеры помолчали, переглядываясь. Арсен, на правах хозяина квартиры, предложил хорошего коньяку — из дома прислали. Мы не отказались. Попросили разрешения курить.
— Жена с дочкой у родителей сейчас, в Ереване, приедет не скоро, курите, я и сам закурю, — гостеприимно разрешил Арсен.
Выпили, расслабились, поговорили ни о чем, прощупывая друг друга. Ребята вдохновенно играли тех омоновцев, миф о которых создался в народе. Летчики цепко ухватывали каждую деталь — пистолеты под одеждой в плечевых кобурах, жесткие взгляды, скупые, экономные жесты; как двигались, как с полуслова понимали друг друга, как реагировали на любые внешние раздражители. Подполковник, явно не случайно, как бы неловко, задел ногой одну из спортивных сумок, сложенных в углу комнаты, понял, что там лежит, и смущенно улыбнулся. Опытные, успевшие повоевать, пилоты были далеки от земного стрелкового антуража, от стычек лицом к лицу — все им было по-человечески интересно. Офицеры потихоньку стали воспринимать нас согласно заранее распределенным ролям — четыре разных типа профессионалов, дополняющих друг друга. Арсен знал меня прежде только как идеолога Интерфронта, и это было хорошо — офицеры увидели в нас не просто загнанных в угол отчаянных рижских омоновцев, но и обычных русских людей — народ, проще говоря, тот самый народ, который армии вроде бы и положено защищать. Мы намеренно дали летчикам возможность вести себя чуть покровительственно, стать хотя бы на время самими собой — защитниками своих, воинами с офицерской честью.
Все они представляли разные подразделения, каждое из которых могло быть задействовано в авианалете на базу. Каждый, конечно, имел доверенных сослуживцев и тесные связи в тех частях и соединениях, которые мы сами не могли охватить. И они дали нам слово, что никто из авиаторов округа не пойдет на выполнение приказа об уничтожении Рижского ОМОНа, пусть даже это будет стоить погонов. А если Москва пришлет вдруг своих, если прилетят сюда с этой целью варяги из Московского округа, то диспетчеры наши по крайней мере постараются предупредить нас об этом.
Мы выпили две бутылки отличного коньяка, но никто не захмелел, даже глаза ни у кого не заблестели. Прошло всего лишь несколько дней с 21 августа, а мы уже стали с этими офицерами по разные стороны баррикад. Точнее, нас развели по разные стороны. Теперь мы были никто — бунтовщики, смутьяны, преступники. Отверженные Москвой, ненавидимые Латвийской Республикой, мы были последние советские люди, открыто признавшие себя таковыми и поднявшие оружие против всей новой власти. Что Рижской, что Московской — все одно. Мы понимали, что, помогая нам, эти офицеры ВВС сами подставляют свои головы. Такова была новая действительность. Помогая нам, офицеры Советской армии становились преступниками. И они же были обязаны выполнить приказ сверху, если он поступит, — уничтожить нас, по просьбе «братской» независимой Латвийской Республики — суверенного латышского государства, уже признанного Россией.
