— Милая картина, — залилась она неудержимо, — публичный дом в позднесоветском стиле. Не то комсомольский актив гулял, не то бандитская малина с девками и кокаином. Не могу больше! Застегни, пожалуйста… — Усилием воли Татьяна сдержала начинающуюся истерику. И вовремя — колонки, не умолкавшие прежде ни на минуту, вдруг захлебнулись и каким-то чудом замолчали вовсе.
Привели себя в порядок, прибрали разоренную гостиную, столовую, или как там еще ее назвать? Иванов сам заварил кипятком молотый кофе в кружках — «чупинь-кафия» — по-латышски. Посидели молча, подождали, пока настоится черный глянец, пока осядут крупинки. Поделились последним кружочком лимона. Разрезал его Валерий Алексеевич пополам, бросил в каждую кружку по желтому полумесяцу. Остатки коньяка тоже пошли в дело. И непременно сигареты. Одна за одной — одну под кофе, одну под коньяк и снова повторить — и с этим воспоминанием жить. Спешить было некуда, Толик приедет за ними только к обеду. И делать уже было нечего. Все, что могли сказать тела, было сказано. А вот разговора по душам не получалось почему-то, впервые за всю историю их отношений.
— Дурак ты, Валера!
— Благодарю. Я тоже тебя люблю.
— Ты что, ревнуешь? На самом деле ревнуешь?
— Уже нет Я почему-то думал, что Питон — твой бывший муж.
— Ну конечно. А если бы даже и так? Что изменилось бы? Ты женат. И вряд ли ты бросишь семью, особенно в такое время.
— Но ты свободна?
— Это я свободна? У меня есть ты, я теперь девушка со своим кавалером. Давно забытое чувство, знаешь ли. Или ты уже отказываешься быть моим. любовником? — Непросто далось женщине последнее слово. И Валерий Алексеевич передернул уголком губ.
— Та-ню-ша! У меня есть еще одна теория касательно любви. Тоже довольно грустная, как и тост, недавно мною с таким пьяным энтузиазмом провозглашенный.
— Любопытно.
— Правда? Так вот, мало просто найти свою единственную половинку в бесконечном мире. Надо еще умудриться совпасть с ней по возрасту или, что, впрочем, не совсем то же самое, зрелости души.
К тому же для одних половинок единение в целое возможно только в юности, для других — в старости, а иным предстоит пройти испытание на прочность огромной разностию лет. Вот потому, моя единственная, моя славная маленькая девочка, половинок на всех и не хватает. А вовсе не из-за статистики. Ты ведь понимаешь, что «совпасть по возрасту» — это вовсе не означает — по количеству прожитых лет. Да и как сосчитать этот возраст? Один дожил до ста лет, а прожил лишь десяток. Другой за четверть века умудрился прожить вечность. Я банальности говорю, знаю. Потерпи еще минуту!
— У нас много времени, Валерик, теперь у нас просто тьма. времени.
— Ну, тьма так тьма. Кто это сказал: «Я люблю женщин с прошлым и мужчин с будущим»?
— «Я люблю мужчин с будущим… и женщин с прошлым» — Оскар Уайльд.
— Ну да, конечно, кто же еще?.. Я вот, наоборот, люблю женщин с будущим… И мужчин с прошлым, у которых что-то есть за душой.
— Значит, тебе мешает мое прошлое, которого, ты считаешь, у меня слишком много? Да у меня этого прошлого — только ты — сопливый студент и мой несчастный погибший муж. Даже детей у меня в этом прошлом нет Учеба, учеба, учеба, первобытные войны в Африке, за которые я получила свою синюю «Волгу» и на которой, кстати, езжу в Вильнюсе до сих пор. купринская тоска гарнизона в Линксмакальнисе, потом вдруг Куба, «наш человек в Гаване», погубивший мужа, Союз, похороны и после нескольких лет полного одиночества снова ты. Это прошлое тебе мешает во мне?
— Таня, сядь, пожалуйста. Ты никуда сейчас не можешь идти. Ты должна дождаться машину. И я тебя не отпущу. Ты хоть кричи — Гена даже пальцем не шевельнет, пока я не скажу или Мурашов не приедет. Ты же все это проходила не раз, правда? Ты же полгода отсидела в вонючей африканской тюрьме, тебя же еле откачали потом. Тебя же чуть в расход не списали — я все теперь знаю, Таня. Я теперь все понимаю про твою «слабость», изнеженность, чувствительную тонкость и страсть к тонким духам. Там так воняло, да?
— Ох, е… На этот раз ты прокололась, Татьяна Федоровна! Таким ударом мужика убить можно. А ты ведь только приласкала… ты ведь любишь меня, правда?
— Прости, прости, пожалуйста, прости!
— Да какие твои годы, Таня? Да тебе ведь вечные шестнадцать лет, девчонка ты романтическая и героическая. Поломала себе жизнь, мне поломать боишься? О чем ты просила Чехова? Сопли мне вытирать? Мне же с ним работать надо было, как я теперь с ним буду работать? Я разве смогу теперь его использовать? Как он использует — без тени сожаления, кого угодно… Я ведь его теперь тронуть не смогу… Я ведь теперь с ним благородным должен быть!
— Дурачок, что ты о себе думаешь? Ты — использовать Питона? Не смеши меня.
— Это ты хоть и умная, но дура. Я не собирался играть с ним в ваши игры. Я простой чиновник от Интерфронта. Но за мной люди и правда. И за них я могу тронуть кого угодно, если потребуется. И он сам мне поможет себя использовать, потому что это в наших общих интересах, а не потому, что я решил посоревноваться с резидентом конторы, или ГРУ, или бог знает кого еще — в ОМОНе. Я тихий, мирный, трусливый маленький человек. Но у меня есть свое дело и никто, никакая женщина, даже самая любимая, не должна сметь вмешиваться в мои дела. Постараться уберечь меня от выполнения моих обязанностей по службе — это такая дурь, которую можно было бы ожидать от обыкновенной клуши, а не от офицера действующего резерва, пусть и в юбке!
Александр Андреевич умный человек. И только потому он сделал хорошую мину при вашей с ним плохой игре и весьма прозрачно дал мне понять, что и не думал даже принимать во внимание твои глупые бабские просьбы. Но я ведь тоже не последний идиот, хоть и не играл никогда в ваши игры. Я ведь понимаю, что он просто меня просчитал и успокоил. А сам все равно взял на себя ношу, которой ты его, меня не спрося, обязала. А как я буду чувствовать себя при этом, ты подумала?
— Прости меня, Валерик. Я хотела как лучше. Я давно уже всего боюсь. У меня мания преследования после Кубы. Преследования близких мне людей. Потому я и жила одна все эти годы после смерти мужа. Без подруг, без любовников, без собаки и кошки. Я за все это время ни разу не съездила даже к родителям и не пустила их к себе. Такие, как ты говоришь, дела. Такие дела, мой славный.
— Господи, боже мой! — тихо простонал Иванов, растирая лицо ладонями. — Я ведь всего-навсего журналист, да что там, просто школьный учитель литературы. Я ведь не рвался ни в Интерфронт, ни в ОМОН, я вообще никуда не рвался. Я просто жил, читал книги, писал в стол стишки, ссорился с женой, баловал дочь, пил водку с друзьями. Кстати, о друзьях. Ты сказала как-то, что Толик не простой лейтенант. Но ведь ты его всего два раза в жизни видела? Вчера и когда он нас к себе отвозил перед Новым годом. Или не только? Так что?
— А то, что я видела твоего Толика в Москве, когда увольнялась со службы. Он и тогда уже был лейтенант, только не милиции. А теперь вот, пять лет почти прошло, а он оказывается, только в ОМОНе офицерское звание получил, ай бяда-бяда, — передразнила несмело Таня Иванова.
— Пять лет назад он только-только приехал в Ригу, женившись на Ольге, и Светочка у него здесь родилась, и вообще он был до ОМОНа старшиной вневедомственной охраны. Как будто. Да какая мне разница, в конце-то концов! Не мог никто запланировать тогда, что я стану одним из заместителей лидера Интерфронта, что ОМОН сформируют, что он не станет на сторону латышей, в конце концов! Какая ерунда, кто мог все это предвидеть? Все случайность. Все! Или мы с тобой не случайно встретились в Каунасе, в госпитале, девять лет назад? Ну ведь чушь собачья!
— С точки зрения планирования — конечно, чушь. А в остальном просто «Пути небесные». Ах да, ты же, конечно, не читал Шмелева… Когда-нибудь издадут и в России — прочтешь. Не забивай себе голову, милый. Не надо! Мир тесен — хуже коммунальной квартиры у Ильфа с Петровым. Старая для тебя. Вот ты и бунтуешь, и правильно делаешь. Отсутствие «матерного комплекса» — это вовсе не то, чего должен стыдиться мужчина.
