Там, впереди, за парком, за Ратушной площадью, за штабом погранот-ряда, за школой; в новом районе, пятиэтажки которого лишь чуть-чуть проступали на горизонте даже отсюда, с высокого крепостного вала, наверняка сидела у окна и смотрела в его сторону, отложив учебник, самая лучшая девушка на свете, и сегодня он пригласит ее к себе на день рождения, и, может быть даже, вскоре, на танцах для русских школьников в Доме офицеров, где играет пограничный ВИА, он будет танцевать с ней под «Перемена мала, я смолчу, как всегда»… и не смолчит, признается ей в любви.
Дожив все же до сорока лет и встретив новый век, Валерий Алексеевич, уже знавший про себя, что дожил он действительно чудом, и чудо это было вовсе не в его власти, тем не менее любил при случае, развалившись «в кресле у камина» и покуривая любимую сигаретку, вспоминать юность.
«Знаете, друзья, я никогда ничего не сделал для того, чтобы жизнь моя выстроилась так причудливо и не совсем обыденно. Я никогда не мечтал, даже в детстве, стать политиком или журналистом, ходить в море, повидать другие континенты, участвовать в войнах и революциях, снимать пусть документальное, но все же кино, в общем, говоря проще — увидеть столько жизни и так много оттенков ее и сторон попробовать буквально на вкус. Иногда даже до оскомины.
Я был тихим книжным мальчиком. Я никогда не стремился на самом деле ни к приключениям тела, ни к подвигам духа. Мне вполне хватало книг и собственного уютного дивана. Единственное, что я делал сам, — я просто не отказывался от того, что предлагала мне жизнь. Нужно ехать вслед за отцом к новому месту службы — и я ехал. Нужно было идти в армию — и я шел. Нужно было работать или учиться — и я учился. Нужно было окунуться с головой в политику или идти на войну — я не сам это выбирал. Мне всегда почему-то предлагали все это какие-то люди, или просто так складывались обстоятельства. Жизнь, как в романе Пьюзо, «делала мне предложения, от которых я не мог отказаться». И ведь действительно не мог. Так разве я виноват в том, что жизнь моя сложилась так, как сложилась? Сам я и пальцем о палец для этого не ударил. Я только не отказывался. Я слабый человек, я не умею сказать жизни — нет!
Я знаю многих людей, которые сами ищут приключений на свою голову, все бегут куда-то в поисках экстрима, тоскуют от ежедневной сытой суеты, мечтают о другой доле.
Я же всю жизнь мечтал только об одном — о любви и покое. Но так уж получается, наверное, в жизни, что именно любовь и покой являются той приманкой, на пути к которой ее трепетного и мечтательного соискателя ожидает длинная штурмовая полоса, полоса препятствий длиною в те самые первые сорок лет жизни, которые, увы, удается преодолеть далеко не всем мужикам, даже тем, кто гораздо круче нас.»
В свои сорок семь, уже в Питере, а точнее, на даче в Вырице, когда камин в большой гостиной, полной светлого дерева и яркого солнечного света, стал не фигурой речи, а реальностью и даже обыденностью бытовой — для тепла, а не для эстетики, — Валерий Алексеевич вычитал в одной из книжек уникальное присловье: «В России живем!»
Понимая теперь, что и туркменская пустыня, и эстонские острова, и рижские мостовые — все это была и есть тоже Россия, Иванов уже не искал больше других слов для объяснения всего, что с ним в жизни случилось и, даст Бог, еще случится: «Чему вы удивляетесь, братцы? В России живем!»
Конечно, Валерий Алексеевич слегка рисовался, да и позволял себе такие разговорные эскапады только с самыми близкими людьми, умевшими вместе с ним иронически усмехнуться над его же словами.
Зная о том, что играет сам с собою, помня, что «русский человек всегда себе кажется самозванцем», Иванов был потрясен собственным детским дневником, обнаруженным случайно в одной из кочевавшей с ним по жизни коробок с архивами. Конечно же, дневник этот не перечитывался ни разу с момента его написания. Да и теперь открывать его было больно и страшно, и неудобно, и стыдно почему-то. Но, преодолев в первый раз внутреннее смущение; странное, как будто в чужие, а не в свои собственные залезаешь детские секреты, Валерий Алексеевич уже не мог оторваться и обнаружил очень много для себя интересного.
— И самое главное, Катенька, — говорил он своей второй и, как втайне надеялся, уже последней и любимой жене. — Ведь что интересно, оказывается, я всю свою жизнь уже в детстве себе предсказал, именно в этом самом дневнике!
— Что именно, Кот?
— Да все, абсолютно все! Я-то ведь искренне считал, будучи уже взрослым человеком, что в детстве даже и не мечтал о том, какую жизнь хочу прожить.
— Ну, так не бывает, милый.
— Ну, конечно, мечтал, но мне казалось почему-то, что в детстве я стремился совсем к другому, не к тому, что получилось. Не могу вспомнить даже, какой мне представлялась идеальная жизнь. У меня ведь никогда, даже в детстве, не было кумиров. То есть тех, «делать бы жизнь с кого»! Ну да, я любил тех или иных героев книг, уважал каких-то исторических деятелей. Но никогда я не хотел стать чьей-то копией, пусть даже это был бы величайший человек на земле.
— Да и я была такою, разве нет?
— Так ведь, наверное, потому мы с тобой и вместе сейчас, а? Дай поцелую! Ну вот, сладко!..
Так вот, в результате, стал. копией своих детских мечт! Невероятно!
— Что ж тут такого удивительного, милый? Ты хотел, ты стал! Гордиться можно этим! И я тобой горжусь! Ты у меня лучший в мире Кот!
— Ну нет, Катя, нечем мне гордиться, и ты сама это знаешь. То начинал, это не закончил, этим не стал… Все как у всех. Но другое меня поражает. Вот, скажем, герой нынешних сериалов — селф-мейд-мен, короче. Сделавший себя сам. Мачо такой, хреначо…
Но ведь даже этот убогий типаж, он ведь себя по какому-то лекалу сам себя, понимаешь, сам себя всю свою жизнь вытачивал! А я вот напрочь и искренне забыл о том, что, оказывается, с детства хотел прожить именно такую, свою жизнь! Я всегда, все годы, лет так с семнадцати и до нынешнего момента, когда открыл этот нелепый детский дневник, был убежден в том, что живу чужой, не своей жизнью! Что судьба, случай или, не знаю кто еще, просто вдоволь поиздевались надо мною и подсунули мне чужой сценарий!
— Не ты ли сам говорил мне, что жизнью своей доволен и другой не хотел бы?
— Знаешь, к сорока годам мне стало казаться, что я уже все, абсолютно все в жизни испытал. Я ничего не хотел, мне ничто было не интересно. Я умереть хотел тогда от нежелания повторять все снова и снова. Еще один вагон съеденных шашлыков. Еще один снятый сюжет. Еще одна смазливая ассистентка. Пошлости говорю, прости… Страна моя рухнула. Я не смог отомстить за нее в полной мере, согласно присяге. Я пытался, но не смог этого сделать до конца, и пусть никто бы не смог, но мне это было все равно. Я так и не нашел тогда Любовь, которой жаждал с самого детства, с первого класса, может быть. Я только потом снова нашел тебя. А без этого — без страны, без любви, без цели в жизни — зачем мне было жить? Строить капитализм в отдельно взятой Латвии?
Натурализоваться в латыши или валить еще дальше на Запад? Не нужен мне берег турецкий! Нам предлагали в 91-м эмигрировать на Кубу. Даже в Китае можно было устроиться тогда, пока был на нас спрос. Но зачем я на Кубе? Кем? Без Родины, без долга. Наемником? Куда, к кому? Да я же и не был никогда, в отличие от моих товарищей, крутым бойцом — я аналитик, политик. кому нужен проигравший политик? Журналист? Для кого писать и снимать?!! Для кого?
Зачем? В 90-е годы это был просто нонсенс. Я поиграл в коммерческое телевидение, в рекламу, я накатался по белу свету, я пощупал моделей и досыта наобедался в дорогих ресторанах. Но зачем?!
— А просто личное счастье, частная жизнь? Семья, дочка, быт?
— Ты же все знаешь. Дочь выросла. Любовь с первой женой кончилась. Все сломалось вместе со страной. А потом, к счастью, сломался и бизнес. И только тогда я снова встретил любовь, я снова стал выкарабкиваться, я ощутил аппетит, хоть какой-то аппетит к жизни.
