Пошли: впереди Каховский, один; за ним Рылеев с Пестелем, под руку; а Муравьев с Бестужевым, тоже под руку, заключали шествие.

Проходя мимо камер, Рылеев крестил их и говорил протяжно-певучим, как бы зовущим, голосом:

— Простите, простите, братья!

Услышав звук шагов, звон цепей и голос Рылеева, Голицын бросился к оконцу-«глазку» и крикнул сторожу:

— Подыми!

Сторож поднял занавеску. Голицын выглянул. Увидел лицо Муравьева. Муравьев улыбнулся ему, как будто хотел спросить: «Передадите?» — «Передам», — ответил Голицын тоже улыбкой.

Подошел к окну и увидел на Кронверкском валу, на тускло-красной заре, два черных столба с перекладиной и пятью веревками.

Всех осужденных по делу Четырнадцатого, — их было 116 человек, кроме пяти приговоренных к смертной казни, — выводили на экзекуцию — «шельмование». Собрали на площади перед Монетным двором, построили отделениями по роду службы и вывели через Петровские ворота из крепости на гласис Кронверкской куртины, большое поле-пустырь; здесь когда-то была свалка нечистот и теперь еще валялись кучи мусора.

Войска гвардейского корпуса и артиллерия с заряженными пушками окружили осужденных полукольцом. Глухо, в тумане, били барабаны, не нарушая предрассветной тишины. У каждого отделения пылал костер и стоял палач. Прочли сентенцию и начали производить шельмование.

Осужденным велели стать на колени. Палачи сдирали мундиры, погоны, эполеты, ордена и бросали в огонь. Над головами ломали шпаги. Подпилили их заранее, чтобы легче переламывать; но иные были плохо подпилены, и осужденные от ударов падали. Так упал Голицын, когда палач ударил его по голове камер-юнкерскою шпагою.

— Если ты еще раз ударишь так, то убьешь меня до смерти, — сказал он палачу, вставая.

Потом надели на них полосатые больничные халаты. Разбирать их было некогда: одному на маленький рост достался длинный, и он путался в полах; другому на большой — короткий; толстому — узкий, так что он едва его напяливал. Нарядили шутами. Наконец, повели назад в крепость.

Проходя мимо Кронверкского вала, они шептались, глядя на два столба с перекладиной:

— Что это?

— Будто не знаете?

— Да уж очень на нее не похоже.

— А вы ее видели?

— Нет, не видал.

— Никто не видел: это за нашу память — первая.

— Первая, да, чай, не последняя.

— Штука нехитрая, а у нас и того не сумели: немец построил.

— Из русских и палача не нашли: латыша какого-то аль чухну выписали.

— Да и то, говорят, плохонький: пожалуй, не справится.

— Кутузов научит: он мастер — на царских шеях выучен!

Смеялись: так иногда люди смеются от ужаса.

— И чего копаются? В два часа назначено, а теперь уж пятый.

— В Адмиралтействе строили; на шести возах везли; пять прибыло, а шестой, главный, с перекладиной, где-то застрял. Новую делали, вот и замешкались.

— Ничего не будет. Только пугают. «Конфирмация — декорация». Прискачет гонец с царскою милостью.

— Вон, вон, кто-то скачет, видите?

— Генерал Чернышев.

— Ну, все равно, будет гонец. И опять на нее оглядывались.

— На качели похожа.

— Покачайтесь-ка!

— Нет, не качели, а весы, — сказал Голицын. Никто не понял, а он подумал «На этих весах Россия будет взвешена».

К столбам на валу подскакали два генерала, Чернышев и Кутузов. Спорили о толщине веревок.

— Тонки, — говорил Чернышев.

— Нет, не тонки. На тонких петля туже затянется, — возражал Кутузов.

— А если не выдержат?

— Помилуйте, мешки с песком бросали, — восемь пуд выдерживают

— Сами делать пробу изволили?

— Сам.

— Ну, так вашему превосходительству лучше знать, — усмехнулся Чернышев язвительно, а Кутузов побагровел — понял: царя удавить сумел, сумеет — и цареубийц.

— Эй, ты, не забыл сала? — крикнул палачу.

— Минэ-ванэ, минэ-ванэ… — залепетал чухонец, указывая на плошку с салом.

— Да он и по-русски не говорит, — сказал Чернышев и посмотрел на палача в лорнет.

Это был человек лет сорока, белобрысый и курносый, немного напоминавший императора Павла I. Вид имел удивленный и растерянный, как спросонок.

— Ишь, разиня, все из рук валится. Смотрите, беды наделает. И где вы такого дурака нашли?

— А вы что ж не нашли умного? — огрызнулся Кутузов и отъехал в сторону.

В эту минуту пятеро осужденных выходили из ворот крепости. В воротах была калитка с высоким порогом. Они с трудом подымали отягченные цепями ноги, чтобы переступить порог. Пестель был так слаб, что его должны были приподнять конвойные.

Когда взошли на вал и проходили мимо виселицы, он взглянул на нее и сказал:

— C'est trop.[76] Могли бы и расстрелять.

До последней минуты не знал, что будут вешать. С вала увидели небольшую кучку народа на Троицкой площади. В городе никто не знал, где будут казнить: одни говорили — на Волковом поле, другие — на Сенатской площади. Народ смотрел молча, с удивлением: отвык от смертной казни. Иные жалели, вздыхали, крестились. Но почти никто не знал, кого и за что казнят: думали — разбойников или фальшивомонетчиков.

— Il n'est pas bien nombreux, notre publique.,[77] —усмехнулся Пестель.

Опять, в последнюю минуту, что-то было не готово, и Чернышев с Кутузовым заспорили, едва не поругались.

Осужденных посадили на траву. Сели в том же порядке, как шли: Рылеев рядом с Пестелем, Муравьев — с Бестужевым, а Каховский — в стороне, один.

Рылеев, не глядя на Каховского, чувствовал, что тот смотрит на него своим каменным взглядом: казалось, что, если бы только остались на минуту одни, — бросился бы на него и задушил бы. Тяжесть давила Рылеева: точно каменные глыбы наваливались, — и он уже не отшвыривал их, как человек на маленькой планете — легкие мячики: глыбы тяжелели, тяжелели неимоверною тяжестью.

— Странная шапка. Должно быть, не русский? — указал Пестель на кожаный треух палача.

— Да, верно, чухонец, — ответил Рылеев.

— А рубаха красная. С́est le goût national,[78] палачей одевают в красное, — продолжал Пестель и, помолчав, указал на второго палача, подручного: — А этот маленький похож на обезьяну.

— На Николая Ивановича Греча, — усмехнулся Рылеев.

— Какой Греч?

— Сочинитель.

— Ах, да, Греч и Булгарин.

Пестель опять помолчал, зевнул и прибавил:

— Чернышев не нарумянен.

— Слишком рано: не успел нарядиться, — объяснил Рылеев.

— А костры зачем?

— Шельмовали и мундиры жгли.

— Смотрите, музыканты, — указал Пестель на стоявших за виселицей, перед эскадроном лейб-гвардии Павловского гренадерского полка, музыкантов. — Под музыку вешать будут, что ли?

— Должно быть.

Так все время болтали о пустяках. Раз только Рылеев спросил о «Русской Правде», но Пестель ничего не ответил и махнул рукой.

Бестужев, маленький, худенький, рыженький, взъерошенный, с детским веснушчатым личиком, с не испуганными, а только удивленными глазами, похож был на маленького мальчика, которого сейчас будут наказывать, а может быть, и простят. Скоро-скоро дышал, как будто всходил на гору: иногда вздрагивал, всхлипывал, как давеча, во сне; казалось, вот-вот расплачется или опять закричит не своим голосом: «Ой-ой-ой! Что это? Что это? Что это?» Но взглядывал на Муравьева и затихал, только спрашивал молча глазами: «Когда же гонец?» — «Сейчас», — отвечал ему Муравьев также молча, и гладил по голове, улыбался.

Подошел отец Петр с крестом. Осужденные встали.

— Сейчас? — спросил Пестель.

— Нет, скажут, — ответил Рылеев.

Бестужев взглянул на отца Петра, как будто и его хотел спросить: «Когда же гонец?» Но отец Петр отвернулся от него с видом почти таким же потерянным, как у самого Бестужева. Вынул платок и вытер пот с лица.