Устал, прилег. Подумал: «Как бы не заснуть; говорят, осужденные на смерть особенно крепко спят», — и заснул.
Проснулся от стука шагов и хлопанья дверей в коридоре. Вскочил, бросился к часам: четвертый час. Загремели замки и засовы. Ужас оледенил его, как будто всего с головой окунули в холодную воду.
Но, когда взглянул на лица вошедшего плац-майора Подушкина и сторожа Трофимова, — ужас мгновенно прошел, как будто он снял его с себя и передал им: им страшно, а не ему.
— Сейчас, Егор Михайлович? — спросил Подушкина.
— Нет, еще времени много. Я бы не пришел, да там что-то торопят, а все равно не готово…
Рылеев понял: не готова виселица. Подушкин не смотрел ему в глаза, как будто стыдился. И Трофимов — тоже. Рылеев заметил, что ему самому стыдно. Это был стыд смерти, подобный чувству обнаженности: как одежда снимается с тела, так тело — с души.
Трофимов принес кандалы, арестантское платье, — Рылеев был во фраке, как взят при аресте, — и чистую рубашку из последней присылки Наташиной: по русскому обычаю надевают чистое белье на умирающих.
Переодевшись, он сел за стол и, пока Трофимов надевал ему железа на ноги, начал писать письмо к Наташе. Опять все выходило «поелику»; но он уже не смущался: поймет и так. Одно только вышло от сердца: «Мой друг, ты счастливила меня в продолжение восьми лет. Слова не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все. Да будет Его святая воля».
Вошел отец Петр. Заговорил о покаянии, прощении, о покорности воле Божьей. Но, заметив, что Рылеев не слушает, кончил просто:
— Ну, что, Кондратий Федорович, может быть, еще что прикажете?
— Нет, что же еще? Кажется, все, отец Петр, — ответил Рылеев так же просто и улыбнулся, хотел пошутить:
«А комфирмация-то не декорация!» Но, взглянув на Мысловского, увидел, что ему так стыдно и страшно, что пожалел его. Взял руку его и приложил к своему сердцу.
— Слышите, как бьется?
— Слышу.
— Ровно?
— Ровно.
Вынул из кармана платок и подал ему.
— Государю отдайте. Не забудете?
— Не забуду. А что сказать?
— Ничего. Он уж знает.
Это был платок, которым Николай утирал слезы Рылеева, когда он на допросе плакал у ног его, умиленный, «растерзанный» царскою милостью.
Подушкин вышел и вернулся с таким видом, что Рылеев понял, что пора.
Встал, перекрестился на образ; перекрестил Трофимова, Подушкина и самого отца Петра, улыбаясь ему, как будто хотел сказать: «Да, теперь уж не ты — меня, а я — тебя». Крестил во все стороны, как бы друзей и врагов невидимых; казалось, делал это не сам, а кто-то приказывал ему. и он только слушался. Движения были такие твердые, властные, что никто не удивился, все приняли, как должное.
— Ну, что ж, Егор Михайлович, я готов, — сказал, и все вышли из камеры.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Каховский остался верен себе до конца: «Я жил один — один умру».
Встречаясь в коридоре с товарищами, ни с кем не заговаривал. никому не подавал руки: продолжал считать всех «подлецами». Ожесточился, окаменел.
Дни и ночи проводил за чтением. Книги посылала ему плац-майорская дочка, Аделаида Егоровна. Окно его камеры выходило прямо на окна квартиры Подушкина. Старая девица влюбилась в Каховского. Сидя у окна, играла на гитаре и пела:
Он, сидя в башне за стенами,
Лишен там, бедненький, всего.
Жалеть бы стали вы и сами,
Когда б увидели его!
Каховский имел сердце нежное, а глаза близорукие: лица ее не видел, — видел только платья всех цветов радуги — голубые, зеленые, желтые, розовые. Она казалась ему прекрасной, как Дон Кихоту — Дульсинея.
На книги набросился с жадностью. Особенно полюбил «Божественную Комедию». Путешествовал в чужих краях, бывал в Италии и немного понимал по-итальянски.
Фарината и Капаней приводили его в восхищение. «Quel magnanimo, сей великодушный» — Фарината дельи Уберти мучается в шестом круге ада, на огненном кладбище эпикурейцев-безбожников. Когда подходят к нему Данте с Вергилием, он приподнимается из огненной могилы, —
До пояса, с челом таким надменным,
Как будто ад имел в большом презреньи.
Come avesse lo inferno in gran dispetto.
А исполин Капаней, один из семи вождей, осаждавших Фивы, низринутый в ад за богохульство громами Зевеса, подобно древним титанам, — лежит, голый, на голой земле, под вечным ливнем огненным.
Кто сей великий,
Что, скорчившись, лежит с таким презреньем,
Что мнится, огнь его не опаляет? —
спрашивает Данте Вергилия, а Капаней кричит ему в ответ:
Qual fui vivo, tal son' morto!
Каков живой, таков и мертвый!
Да разразит меня Зевес громами,
Не дам ему я насладиться мщеньем!
Каховский сам похож был на этих двух великих презрителей ада.
Когда в последнюю ночь перед казнью отец Петр спросил его на исповеди, прощает ли он врагам своим:
— Всем прощаю, кроме двух подлецов — государя и Рылеева, — ответил Каховский.
— Сын мой, перед святым причастием, перед смертью… — ужаснулся отец Петр. — Богом тебя заклинаю: смирись, прости…
— Не прощу.
— Так что же мне с тобою делать? Если не простишь, я тебя и причастить не могу.
— Ну, и не надо.
Отец Петр должен был взять грех на душу, причастить нераскаянного.
А когда пришел Подушкин с Трофимовым вести его на казнь, Каховский взглянул на них так, «как будто ад имел в большом презреньи».
— Пошел на смерть, будто вышел в другую комнату закурить трубку, — удивлялся Подушкин.
— Павел Иванович Пестель есть отличнейший в сонме заговорщиков, — говаривал отец Петр. — Математик глубокий; и в правоту свою верит, как в математическую истину. Везде и всегда равен себе. Ничто не колеблет твердости его. Кажется, один способен вынести на раменах своих тяжесть двух Альпийских гор.
— Я даже не расслышал, что с нами хотят делать; но все равно, только бы скорее! — сказал Пестель после приговора.
А когда пастор Рейнбот спросил его, готов ли он к смерти:
— Жалко менять старый халат, да делать нечего, — ответил Пестель.
— Какой халат?
— А это наш русский поэт Дельвиг сказал:
Мы не смерти боимся, но с телом расстаться нам жалко:
Так с неохотою мы старый меняем халат.
— Верите ли вы в Бога, Herr Pestel?
— Как вам сказать? Mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse. Сердцем не верю, но умом знаю, что должно быть что-то такое, что люди называют Богом. Бог нужен для метафизики, как для математики нуль.
— Schrecklich! Schrecklich![72] — прошептал Рейнбот и начал говорить о бессмертии, о загробной жизни.
Пестель слушал, как человек, которому хочется спать; наконец, прервал с усмешкою:
— Говоря откровенно, мне и здешняя жизнь надоела. Закон мира — закон тождества: а есть а, Павел Иванович Пестель есть Павел Иванович Пестель. И это 33 года. Скука несносная! Нет, уж лучше ничто. Там ничто, но ведь и здесь тоже. Из одного ничто в другое. Хороший сон — без сновидений, хорошая смерть — без будущей жизни. Мне ужасно хочется спать, господин пастор.
— Schrecklich! Schrecklich!
От причастия отказался решительно.
— Благодарю вас, это мне совершенно не нужно. Когда же Рейнбот начал убеждать его раскаяться, он, подавляя зевоту, сказал:
— Aber, mein lieber Herr Reinbot, wollen wir uns doch besser etwas über die Potitik unterhalten.[73]
