Милли впервые за весь разговор повернулась к нему.

– Ты не посмеешь! Это вызовет скандал!

– Совсем наоборот – я уже предпринял кое-какие шаги. И напрасно ты думаешь, что я позволю, чтобы надо мной издевалась и насмехалась какая-то девчонка.

– Как только она здесь появится, я уйду. Джеймс пожал плечами.

– Ради Бога. Все равно толку от тебя никакого. В Гонконге привыкли к семейным скандалам, но две претендентки на брачное ложе – в клубах только и будет разговоров, что об этом.

Наступило молчание. Милли, вне себя от ярости, пыталась взять себя в руки и унять дрожь в руках, а Уэддерберн тем временем спокойно выхаживал по комнате. Он плеснул в стакан виски и потягивал его, глядя на нее бесстрастным изучающим взглядом.

– Выбор за тобой, – сказал он, осушая стакан.

– Но есть и альтернатива, – сказала Милли. – Уйдешь ты, а я останусь. Ты получил деньги, но дом принадлежит мне.

Он повернулся к ней, губы его скривила ироническая усмешка.

– Знаешь, у меня всегда были сомнения относительно твоей целомудренности. Доктор Скофилд раскрыл мне глаза на твой моральный облик, когда рассказал мне о твоих шашнях, когда ты была еще школьницей, а недавно мне стало известно и еще кое-что. – С торжествующей улыбкой он отвернулся к окну и стал смотреть на расстилающуюся внизу лужайку. – Я имею в виду этого типа, Эли Боггза.

– Боггз, ну и что тебе до него?

– Это тот пират, в чьи руки ты так удачно попала… ты была с ним в более близких, чем сообщила мне, отношениях.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Милли.

– Неужели? А имя Суиткорн тебе тоже ничего не говорит?

– Почему? Я рассказывала тебе о нем.

– Да, да, только ты не знаешь, что он рассказал мне о тебе. Мы в Морском департаменте тоже не дураки. У нас повсюду свои информаторы. Этот человек сплетничал, что, пока ты была на борту «Монголии», у вас с Боггзом нашлось много общего – до того, как ты узнала, что он – пират. Стало быть, твое путешествие с Запада на Восток было весьма приятным. Суиткорн может быть и мертв, но у его оставшихся в живых дружков языки имеются. И тот, у которого мы на прошлой неделе отрубили голову в Карлуне, и сам не знал, насколько он у него длинный – пока его не начали допрашивать. Команды на кораблях любят посудачить.

– Но и наговорить чего угодно, если им это на руку!

Уэддерберн усмехнулся.

– Некоторые даже уверяли, что ты была без ума от Боггза. Теперь мне понятно, почему у тебя нет времени для меня.

– Не говори глупостей! Он же потребовал за меня выкуп.

– Вот именно, я как раз и собирался тебе об этом напомнить, именно этот его фокус ускорил смерть твоего отца. Выкуп, причем добытый самым варварским и безжалостным образом!

Вне себя от гнева, Милли направилась к двери, однако он жестом остановил ее со словами:

– Знаешь, на случай если ты все еще питаешь какие-то теплые чувства к этому злодею, сейчас я кое-что тебе покажу, что омрачит твои приятные воспоминания. Погоди, погоди, не уходи. То, что я тебе покажу, возможно, раз и навсегда избавит тебя от девичьих грез.

Подойдя к шкафу, он отпер один из ящичков и, вытащив оттуда стеклянную банку, поднес ее к свету. Милли ахнула. Внутри баночки в каком-то растворе лежало небольшое человеческое ухо, хорошо сохранившееся. Уэддерберн поднял баночку повыше.

– Этот подарочек прибыл вместе с требованием о выкупе, и твой отец получил его уже на смертном одре. Тогда он думал, что это твое ухо, и уже только потом, после его смерти, мы поняли, что оно, скорее всего, принадлежало какой-нибудь несчастной крестьянской девушке.

Милли закрыла глаза, а когда она снова открыла, то не могла оторвать взгляда от жуткого предмета.

– Неужели и это не может заставить тебя выбросить из головы все эти романтические глупости? Тот «друг», который благополучно доставил тебя домой, и прислал сюда это ухо. Следующим подарочком, несомненно, был бы твой язык, а уж если и это не заставило бы отца раскошелиться, то в конце концов они прислали бы ему твою голову.

Милли стояла в совершенной растерянности, держа в руках баночку.

– Ты можешь себе представить, как мучилась несчастная жертва? – произнес Уэддерберн. – А насколько бессердечен и жесток был тот палач? Среди морских пиратов есть люди совершенно разные – есть совсем мальчишки, есть и старики, вроде Метусала; одни из них безобразны, другие – красавцы, они могут принадлежать к разным национальностям и расам. Однако у всех до единого души поражены одним проклятьем – алчностью и жестокостью. И твой приятель Эли Боггз ничуть не лучше остальных.

Мами была одна в своей спальне, когда Милли постучалась к ней.

– Ты ведь знала об этом? – спросила ее Милли. – Почему ты мне ничего не сказала?

– Ну сама подумай, – заплакала Мами, – ну зачем бы я стала рассказывать о таком ужасе? Разве и без того в мире мало горя? И вообще все эти проклятые мужчины одинаковы. Разница между всеми ними тоньше волоса. – Она чуть отстранила от себя Милли. – Ну что ты плачешь, хорошая моя? Ведь этот парень Эли Боггз ничего для тебя не значил! Так что вытри скорее глаза. Если бы это ухо потеряла ты, тогда была бы причина плакать. – И она крепко обняла ее, нашептывая слова утешения.

Несколько месяцев спустя Эли под аккомпанемент непристойной морской песни привел свой корабль «Ма Шан» из Ламмы в бухту Стэнли Бей, расположенную в южной части Гонконга. Черный Сэм, по пояс голый, несмотря на мартовские холода, подошел к штурвалу.

– Так мы сегодня с утречка встречаемся со стариком Таем? – спросил он.

– Да, чтобы застать его врасплох, – сказал Эли, – пока мозги еще не проветрились.

– Значит, надо встать до рассвета, босс! Это хитрая лиса. И сколько ты собираешься заплатить ему за его заводец?

– Пять тысяч, и ни доллара больше. Спрос на порох падает.

Они вместе спустились по трапу на берег и пошли вдоль набережной бухты Стэнли.

– Думаешь, он продаст?

– Он только что надул с этой фабрикой чокнутого Чу, и один португальский таможенник все время что-то пытается пронюхать и задает неудобные вопросы, так что цена должна снизиться.

– Если мы ее купим, то ему надо врезать промеж глаз, – сказал Сэм. – Никогда не любил португальских таможенных чиновников.

– Еще бы, – ухмыльнулся Эли.

– Говорят, Чу Апу сбрендил, – продолжал Сэм. – Говорят, бегает по причалу на четвереньках и просит милостыню. Пока он не свихнулся, фабрика принадлежала ему.

Эли кивнул.

– Никто не знает, что с ним произошло. Но у пиратов волчьи законы. Мир принадлежит самым сильным хищникам, но меня не посмеет укусить ни одна собака.

Папа Тай был старостой поселка Стэнли. Маленький и лысый, как гном, он нажил состояние, продавая собственных дочерей.

Он менял одну жену за другой, наложницу за наложницей, – это были несчастные полуголодные существа, доставшиеся ему почти даром в эти голодные времена. Он насиловал их и тут же от них избавлялся, как только они выполняли свои естественные функции. Таким образом, он был отцом сотни мальчиков и девочек, самой младшей и самой красивой из которых была Сулен, сидевшая в этот час на ступеньках отцовского дома и красящая ногти на руках и ногах.

Когда ей было четырнадцать, отец продал ее Чу Апу. Но теперь, когда Чу официально признали невменяемым, Сулен получила свободу, и ее снова можно было продать.

В это утро она выглядела спокойной и безмятежной. Она расчесала на солнце свои длинные черные волосы, стянула их в узел на затылке и украсила их цветами. На ней было желтое шелковое кимоно. Она пребывала в ожидании следующего покупателя. И Эли не мог не признать, что выглядит она потрясающе.

– Ты пришел к моему папе Таю? – поднялась Сулен. И, услышав у дверей голоса, из своего глинобитного домика появился и сам Папа Тай.

– Ты пришел по делу? – Он осклабился, обнажив черные зубы. – Если тебе нужна женщина, у меня осталась только одна дочь, самая младшая, но она дороже золота.