Изготовили деревянную лунку «подглавья» с начертанной на новом листе папируса молитвой Солнцу — не новому богу Атону, а древнему богу Ра:

«Даруй теплоту под голову его. Имени его не забудь. Прииди к Озирису Макитатону. Имя его — Светозарный, Сущий, Ветхий деньми. Он есть Ты».

Так из маленькой Маки вырастал великий, новый, страшный бог Макитатон.

Тут же, рядом с древней мудростью, была и детскость, дикость древняя: иероглиф змеи в надгробных надписях разрубался пополам, чтобы змея не ужалила мертвую, и подрезывались лапки иероглифных птенцов, чтоб не убежали. Положили в гроб серебряную лодочку, чтобы плавать в ней по Закатному морю; зеркало, белила, румяна, книгу сказок и шашки: мертвый мог играть в них с душой своей; а также игрушки: среди них и разбитую Анкину куклу, склеенную тщательно.

Изготовили надгробное изваяние мумии: птица Ба с человеческим личиком и ручками, душа умершего, положив их на сердце его и глядя с любовью в лицо его, говорила:

«Сердце рожденья моего, сердце матери моей, сердце земное мое, не покидай меня. Ты — Я во мне; ты — мой Ка, Двойник, в теле моем; ты — Хнум, Ваятель, изваявший члены мои».

Изготовили также Озириса Прозябающего: натянули полотно на деревянную раму, начертили на нем облик Озирисовой мумии, покрыли его тонким слоем чернозема и густо засеяли пшеницей. Семена увлажнялись, пока не проросли; тогда стебли подстригли и сравняли гладко, как садовую травку. Это зеленое, весеннее, воскресшее тело Озириса должны были положить в гробницу, рядом с телом покойника. Живые как бы учили мертвого: «Вот семя ожило — оживай и ты!»

Древний обычай нарушен был только в одном: по четырем углам гранитного гроба изваяна была вместо головы Изиды, небесной матери, голова царицы Нефертити, матери земной. Когда она узнала об этом, то в первый раз в жизни возмутилась, восстала на царя. Но поздно было готовить новый гроб.

На сороковой день после царевниной смерти выступило похоронное шествие. Домовину поставили в лодку, лодку — в сани — повозку тех древних дней, когда еще не знали колес; запрягли две пары волов, и медленно заскрипели полозья по белому песку пустыни, как по снегу.

Плакальщицы в голубых одеждах, — цвет неба — цвет смерти, — шли впереди и метали пыль над головами, с однозвучным воем, подобным вою шакалов:

— Плачьте, плачьте, плачьте, сестры! Лейте, лейте, лейте слезы, лейте без конца! На запад, на запад влеките, волы, госпожу свою, влеките на запад! Бедная, ты так любила со мной говорить; что же молчишь, словечка не скажешь? Сколько было подруг у тебя, и вот, одна, одна, одна! Ножки, быстро шагавшие, ручки, крепко хватавшие, связаны, стиснуты, скручены. Плачьте, плачьте, плачьте, сестры! Лейте, лейте, лейте слезы, лейте без конца!

Солнце заходило, когда вошли в Долину Царевен, где, вырубленные в скалах, зияли зевы гробов. Тут же старая смоковница зеленела неувядаемо на мертвых песках и цвел шиповник с медово-розовым запахом: тайно поили их подземные ключи. Пчелы сонно гудели, подобно далеким тимпанам.

Мумию поставили у входа в гробницу, и в черноте зияющего зева солнце залило ее последними лучами. Два жреца, один в личине шакалоглавого Анубиса, другой — сокологлавого Гора, стали по обеим сторонам мумии, и жрец-заклинатель, херхэб, совершая таинство Апра, отверзение уст и очей, начал читать заклинанье по свитку папируса:

— Встань, встань, встань, Озирис Макитатон! Я, сын твой, Гор, пришел возвратить тебе жизнь, соединить кости твои, связать мышцы твои, совокупить члены твои. Я — Гор, твой сын, рождающий отца своего. Гор отверзает очи твои, чтобы видели, уста, чтобы говорили, уши, чтобы слышали; укрепляет ноги твои, чтобы ходили, руки, чтоб делали.

Жрец обнял мумию, приблизил лицо к лицу ее и дохнул из уст в уста.

— Плоть твоя растет, кровь твоя течет, и здравы все члены твои.

— Я есмь, я есмь. Я жив, я жив. Я не познаю тления, — ответил другой, спрятанный за мумию жрец, как будто сама она говорила.

— Ты, бог среди богов, ты преображенный, неуничтожаемый, повелеваешь богам, — возгласил херхэб.

— Я есмь единый. Бытие мое — бытие всех богов в вечности, — ответил мертвец, и мертвые глаза заблестели, живее живых. — Он есть — я есмь; я есмь — Он есть!

Царь пал на лицо свое: понял, что этот новый, страшный бог, Светозарный, Сущий, Ветхий деньми, Макитатон, — Атона низверг.

С облегченьем вздохнул он только тогда, когда тело уложили в гроб. Снова Макитатон сделался маленькой Маки.

Царь склонился к ней, поцеловал в уста ее и положил ей на сердце ветку мимозы: нежные листики-перышки должны были ответить трепетом на трепет воскресшего сердца.

Царь ночевал в шатре, в пустыне, ожидая восхода солнца для утренней молитвы у гроба.

Долго не мог уснуть. Встал, приподнял полу шатра и глянул в степь. Млечный Путь клубился раздвоенным облаком, от края до края пустыни; холодно искрилось семизвездье Туарт, Гиппопотамихи, и жарко пылали Стожары. Тишина была мертвая; только снизу, из ущелья, доносились крики сов да вой шакалов.

Снова лег и заснул.

Снилось ему, будто бы он стоит на четырехугольной площадке, срезанной вершине великой пирамиды Хеопса. Вся пустыня внизу кишит необозримым множеством человеческих голов: сколько песчинок в песке, столько голов; точно все племена и народы мира сошлись для страшного суда над ним, царем Ахенатоном. Смотрят на него; затаив дыханье, ждут. А рядом с ним вертится маленький, гаденький, черненький, — Шиха-скопец, или сам бог Тот, Обезьяна Премудрая. Он хочет его оттолкнуть и не может — весь ослабел.

Вдруг Шиха сорвал с него царский передник, шендэт, и начал сечь розгой по голому телу, приговаривая:

— Вот тебе, вот тебе, Ахенатон Уаэнра, Радость-Солнца, Сын-Солнца-Единственный!

Сек не больно, почтительно, как должно было, по безумному разуму сна, сечь бога-царя; но чем почтительнее, тем позорнее.

И человеческое множество внизу смеялось смехом неистовым, потрясавшим землю и небо. И солнце на небе, багровая рожа, скалило зубы, наливалось кровью от смеха; вытянув длинные лучики-ручки, сжимало их в кулачки и подносило ему кукиши.

А Шиха сек да сек, приговаривая:

— Ах, шалунишка, срамник, осрамил ты себя на весь мир! Вот тебе, вот тебе, сын человеческий, сын божий!

Царь проснулся, вспомнил сон, и страшно, и стыдно ему стало наяву, как во сне.

Долго лежал с открытыми глазами в темноте. Связывался узел в горле, дыханье стеснялось, как перед припадком падучей; уже рвался из груди нечеловеческий вопль. «Что же делать? Что же делать?» — думал с тоскою.

Вдруг отлегло, — разрешилось что-то, развязался узел в горле. Встал и вышел из шатра.

Зелено-розово было небо, зелено-розовы волны песков, такие же воздушные, как небо. И солнечно-белая, утренняя, теплилась в небе звезда. Ни человека, ни зверя, ни птицы, ни дерева, ни даже былинки — только небо да земля — бесконечный простор, воля бесконечная.

Он поднял глаза к звезде и улыбнулся. Вдруг понял, что надо делать. С такою радостью, как будто одно это слово побеждало смерть — смех, прошептал:

— Уйти! Уйти! Уйти!

3аакера подошел к Дио с таким искаженным лицом, что она едва узнала его. — Царь тебя ждет, ступай к нему, — сказал и хотел пройти мимо, но она остановила его.

— Государь царевич, что случилось?

— Сам тебе скажет, ступай!

— Я стою на часах, надо передать стражу.

— Нет, я за тебя постою.

Дио взбежала по лестнице на плоскую крышу Атонова храма.

Чуть светало. Небо казалось пустым, остеклевшим, как незакрытый глаз мертвеца. Воды реки отяжелели, как олово. Землю давило беспамятство. Город внизу точно вымер. Был час, когда сон людей смерти подобен, как поется в Атоновой песне: